Я помнил слишком много кампаний, в которых воевал во имя Императора и Махариуса. Я переживал их снова и снова в кровавых, пробиравших до дрожи снах, после которых я в ужасе просыпался и глядел на фрески на потолке, изображающие космических десантников с ангельскими крыльями, сражавшихся со всевозможными ксеносами.

Я вспоминал джунгли Юрасика и орков, с которыми мы там боролись. Вспоминал мощное бронетанковое наступление на Карске IV и горящую крылатую статую злого ангела, высившуюся над бескрайним городом Железоград. Я шагал по ледяным равнинам Каледакса и видел, как у людей чернели обмороженные конечности. Взбирался на вершины Аквитании и видел ужасных разумных пауков, пировавших плотью солдат, опутанных ими паутиной. Я видел живые оружия, военные машины из плоти, остатки древнего вторжения ксеносов, что, подобно термитам, скрывались среди руин уничтоженной ими человеческой цивилизации. Я видел искупление миров, которыми правили древние и жестокие культы, и видел, как армии Крестового похода неумолимо шли вперед до тех пор, пока не достигли миров Ореола.

Вот где все начало рушиться. Пути снабжения слишком растянулись, армии слишком устали от войны, а расстояния слишком увеличились для надежной навигации даже больших звездолетов Империума. И там появились всевозможные ужасы. Мы увязли в бесконечных войнах на истощение, и даже Махариус, казалось, утратил абсолютную уверенность в победе и начал мрачно шептать о заговорах и предательствах.

Я снова увидел Локи таким, каким впервые узрел его из космоса. Зелено-сине-серый шар с ядовитыми тучами над морями, которые погибли десятки тысяч лет назад из-за скидываемых в них промышленных отходов. Мир городов-мануфакторумов, чьи огромные трубы извергали в небеса удушающие облака дыма и чьи жители трудились денно и нощно. Место, чья окружающая среда оказалась целиком зараженной и обесцвеченной пустынями пепла, создаваемого городами.

Я увидел планету в реальном времени, ее величайший город, опоясанный траншеями, что протянулись до рукотворных горных гряд, где еретики жили, размножались и проводили богохульные ритуалы под светом постоянно горевших фонарей. Я увидел системы траншей, что тянулись, насколько видел глаз, увидел равнины из грязи, на которых лежали миллионы трупов, не погребенных, забытых, распавшихся на груды костей и стены черепов. Увидел облака газа, дрейфующие от одной выгребной ямы к другой, и увидел то, что скрывалось внизу, — все древние ужасы, которые слепо копошились под землей и ждали шанса вновь подняться на поверхность и утолить свой голод.

И едва эти образы заполонили мой разум, я ощутил нечто еще, огромную темную ауру присутствия. Я поднял глаза и не увидел фресок. Вместо них мне улыбалось лягушачье лицо гигантского демона, которого я впервые увидел на передовой. Он ухмылялся, наблюдая за мной глазами, полными злорадного веселья, глядя на меня так, как я мог смотреть на назойливого комара, которого волен был прихлопнуть в любой момент.

Он потянулся массивными когтями и, заключив меня в крепкую, как лоза, хватку, стал трясти. Я словно оказался в эпицентре землетрясения. Меня бросало во все стороны, так что я уже начал думать, что сейчас он вытрясет из меня жизнь.

Необъятная и ужасающая аура присутствия давила на меня, мне хотелось кричать, но я не мог. Вместо этого я внезапно ощутил, как огромная голова стала опускаться, ее челюсти разверзлись, как будто собираясь проглотить меня целиком. Изо рта высунулся длинный язык, покрытый блестящей зеленоватой слизью, и потянулся ко мне. И я знал, что, если язык коснется меня, я умру от ужасной болезни.

Голова опускалась, язык становился все ближе, мир вокруг меня дрожал. Я попытался закричать и резко распахнул глаза.

Я смотрел на лягушачье лицо, однако принадлежало оно мужчине с соседней кровати. Его переместили сюда пару дней назад, после того как вынесли тело предыдущего пациента. Этот человек выглядел достаточно дружелюбным, но меня по-прежнему трясло от кошмара, поэтому я отпрянул.

Человек улыбнулся. У него были широкие и желтые, но самые обычные зубы. В его глазах искрилось веселье, но без явного безумия.

— Легче, братишка, — произнес он. — Просто дурной сон. Он указал на себя и добавил:

— Меня зовут Захария.

Я кивнул и огляделся. Я по-прежнему находился в госпитале. Крылатые космические десантники по-прежнему сражались в своем постановочном сражении против орды орков особенно демонического вида. Люди, как и раньше, стонали, кричали и умирали. Я сумел сесть. Похоже, мне теперь хватало для этого сил, хотя я все еще чувствовал себя так, будто мышцы мои налиты водой.

— Просто дурной сон, — согласился я.

— Все мы их видим, — продолжил он. Его голос был приятным и музыкальным, с едва заметной картавостью, выдававшей гроссландца. Грязный белый халат, в который был одет Захария, ничем не выдавал его звание или происхождение.

— Не такие, как у меня, — сказал я, внезапно испытав к себе неимоверную жалость.

— Ты видишь призраков и демонов, — произнес он. — Ты бормотал о них во сне.

— Да, — сознался я.

— Ты видишь их, несущего хвори и всех его отпрысков? Крошечных тварей, которые катаются на облаках и трупах и сеют болезни по миру.

Я бросил на него косой, полный подозрения, взгляд.

— Я говорил о них во сне? — Я задался вопросом, о чем еще мог ненароком рассказать. Из-за некоторых тайн могли погибнуть люди. Включая меня самого.

Захария покачал головой:

— Я тоже их видел. У меня была траншейная горячка, и я видел их во снах. Я держал рот на замке, ибо тех немногих, кто о них говорил, казнил комиссар. Тут что-то происходит, чего простым людям знать не положено.

Я улыбнулся. Пусть он и был неотесанной деревенщиной из сельского мира, однако точно ткнул пальцем в проблему. Тут происходило что-то, чего всем нам знать не полагалось. Весь Империум был выстроен на фундаменте из умышленно погребенных тайн, и никто, кроме немногочисленных посвященных, не имел права говорить о них ни с кем, кроме как друг с другом. В свое время мне доводилось слышать обрывки подобных разговоров, что вели инквизиторы и лорды верховные командующие, ассасины и Адептус Астартес. Я не рад тому, что узнал, однако забыть этого не могу.

— И тебя не расстреляли, — сказал я, и Захария ухмыльнулся:

— Я подхватил траншейную горячку, и они сочли, что в этом нет необходимости. Меня бросили сюда. Отправили умирать.

— Это же госпиталь, — сказал я.

— А я что сказал? — Он вновь усмехнулся. Его улыбка была приятной, однако она лишь усилила мои подозрения.

Я его раньше никогда не видел, а он болтает со мной так, как будто я его давно потерянный брат.

— Во всяком случае, не я один видел эти сны, — продолжил он. — Как и ты. Я говорил с десятками людей с десятков фронтов, и они рассказывали схожие истории. Это знамения, вот что.

В том, как Захария произнес «знамения», чувствовалась странная убежденность. Он абсолютно верил в то, что говорил, однако в его холодных голубых глазах не было ни капли безумия.

— Это знамения. Тут что-то происходит. Что-то ужасное.

Я не сказал бы, что с ним не согласен, поэтому решил помалкивать и ждать, что еще он скажет. Если Захария заведет еретические речи, мне придется донести о нем Дрейку или кому-то из его приспешников. А может, он и был одним из таких приспешников, посланным сюда испытывать веру тех, кто ожидал смерти. Не спрашивайте, почему я так думал. Я был болен, я устал, я видел и слышал странные вещи.

Он продолжал говорить:

— Наши сны — не единственные знамения.

И вновь эта зловещая уверенность в приятном ровном голосе. Я не знаю, отчего слова Захарии звучали настолько убедительно, но эта непоколебимость будто заставляла поверить если не в сказанное, то в то, что говорящий считает их истинной правдой. Его высказывания свидетельствовали о некоей вере, ужасающей в своей простоте. Эта вера была сродни той, какой многие из нас верили в успех Крестового похода. Но в этом человеке она извратилась в полную свою противоположность.