– Через мою голову, между прочим!

– Ты же отгулы взял, припоминаешь? А Стасова хлебом не корми, дай только кого-нибудь порезать. Впрочем, как и всем вам, «потрошителям»!

– Я уверен, Мономах намеренно дождался момента, когда меня не было на месте!

– Не забывай, что Суворова – твоя пациентка, – перебил Муратов. – Ты отказал, и ее отправили в ТОН. Так ведь все было?

– Я действительно делал Суворовой операцию по замене тазобедренного сустава, – неохотно признал Тактаров, – но это было давно. Моей вины в том, что она упала и сломала его, нет!

– А кто тебя обвиняет? – пожал плечами Муратов. – Но и Мономах не виноват. Я тщательно изучил документы. У Суворовой из хронических заболеваний – только стандартные возрастные изменения в сердце и диабет. Мономах все сделал правильно: он не стал проводить операцию до тех пор, пока не заручился поддержкой эндокринолога и кардиолога…

– Кардиолога – это Кайсаровой, что ли?

– У тебя есть сомнения в ее компетентности?

– Не в компетентности, а в непредвзятости.

– Поясни!

– Они любовники.

– Кто?

– Ой, да брось, Тимур! Кайсарова прикроет Князева, даже если выяснится, что она не давала добро на хирургическое вмешательство! А он ни за что не признает, что поторопился с операцией.

– Ты не прав. Как ни прискорбно признавать, он провел работу, пытаясь решить проблему Суворовой.

– Уверен, если копнуть поглубже…

– Да не хочу я «копать»! – раздраженно перебил приятеля главный. – Не нужны мне неприятности! А если делом заинтересуется ОМР[2] – что тогда делать?

– А что делать?

– Ты не подумал, что всплывет твой отказ принять Суворову в свое отделение по «Скорой»? А ну как они койки посчитают, и выяснится, что у тебя не только были свободные на момент поступления пациентки, но и что платные больные поступают на якобы бесплатные места, тормозя очередников? И твое отделение не единственное в больнице, мне тут, знаешь ли, всякие там комиссии ни к чему!

– Ну да, конечно: когда толстосумов привозят ко мне, а их отнимает Князев – это в порядке вещей, а когда я…

– Ты Гальперина имеешь в виду? Так он сам потребовал, чтобы его в ТОН перебросили, причем в письменном виде. Что я мог поделать? Он платит, а хозяин – барин!

– Хорошо, – махнул рукой Тактаров, – а как же вскрытие?

– Какое вскрытие?

– Суворовой, естественно!

– Вскрытия не будет, я уже отдал распоряжение патологу. Полежит денька два в нашем морге, и, если родственники не объявятся, похороним за государственный счет. Мы не обязаны назначать вскрытие пожилой пациентки, умершей от естественных причин!

– Ты чего-то опасаешься? – решил уточнить Тактаров. – Гурнов при вскрытии может что-то обнаружить?

– Да что он обнаружит-то? – развел руками Муратов. – Какую-нибудь патологию сердечного клапана? Так в ее возрасте это дело житейское! Говорю тебе, Князев сделал все как положено: если бы он и дальше откладывал операцию, Суворовой грозило заражение крови. Если мы хотим прижать Мономаха, придется придумать что-то другое, не задевающее моих интересов. Ты меня услышал?

В кабинете, помимо Мономаха, находились еще два человека. Женщине было, наверное, лет тридцать пять, и она ничем не отличалась от сонма блондинистых красоток, регулярно посещающих клиники пластической хирургии. Ее кожа была ровно настолько же загорелой, губы так же полны, а ногти окрашены в тот ярко-розовый цвет, который, как ошибочно полагают, идет светловолосым дамам. Мужчина по контрасту выглядел невзрачным. Лет пятидесяти, полный, с короткими ручками, сложенными на выпирающем животике, он смотрелся бы совершенно непримечательно, если бы не модная стрижка и ухоженная венецианская бородка. О статусе говорили также хороший костюм и золотая булавка на галстуке.

Алине не понадобилось больше двух секунд, чтобы заметить, что Мономах не в духе, и она не могла взять в толк, чем вызвала недовольство начальства.

– Присаживайтесь, – бросил он, кивая на свободный стул. То, что зав обратился к ней на «вы», еще больше насторожило медсестру: похоже, дело плохо! Но что же она сделала?

– Речь о вашем подопечном Гальперине, – не стал тянуть с объяснениями Мономах. Неужели адвокат пожаловался?

– Я – Богдан Тимофеевич Красько, адвокат Инны Гальпериной, – заговорил полный мужчина с бородкой. – Инна Петровна – супруга Бориса Исаевича. Вы, наверное, знакомы?

Алина видела Гальперину у своего пациента, и у нее сложилось впечатление, что тот не слишком радовался ее появлению. Инна Петровна ей не представлялась, но Алина и так поняла, кем она приходится адвокату. А вот водитель адвоката, который дневал и ночевал в его палате, определенно недолюбливал супругу работодателя. Они даже пару раз поцапались в присутствии Алины, и Гальперин вместо того, чтобы пресечь перебранки, похоже, наслаждался ими… Зачем супруге адвоката понадобился адвокат? Если Гальперин желает подать на Алину в суд за то, что она плохо его побрила… Бред какой-то!

– Я в чем-то провинилась? – пробормотала она.

– Что вы, милочка, что вы! – смешно засучил короткими ручонками адвокат. – Ваш уход – выше всяческих похвал!

– Не знаю, что бы мы без вас делали, – встряла Гальперина. Голос у нее оказался низкий, приятный, но несколько диссонирующий с внешностью вечной нимфетки. – Спасибо вам, Алина!

Девушка не ожидала, что вместо обвинений услышит похвалы, поэтому растерялась еще больше. Если все так здорово, зачем же ее вызвал Мономах?

– Понимаете, дорогуша, – снова заговорил адвокат, – дело весьма, гм, деликатное. Я бы даже сказал, щепетильное. Алина, не замечали ли вы за Борисом Исаевичем чего-то, э-э… странного?

– Странного?

– Ну, может, он бывал груб? – пояснила жена Гальперина. – Или на него накатывали вспышки ярости, неконтролируемого гнева в вашем присутствии?

– А почему вы спрашиваете? – задала она вопрос, но взгляд ее был устремлен на Мономаха.

– Супруга адвоката Гальперина собирает свидетельства его возможной недееспособности, – ответил зав, прежде чем его успел опередить кто-то из посетителей. Лицо его было мрачнее тучи. Алина видела, что ситуация Мономаху не нравится и он с удовольствием убежал бы, только бы не общаться с этими людьми. Быстрый взгляд, который метнул на зава Красько, был далек от доброжелательности.

– Видите ли, Алиночка, – надеясь, что уменьшительно-ласкательный суффикс смягчит жесткость последующих высказываний, начал он, – Борис Исаевич всегда, гм… отличался крутым нравом, но он, как бы это поточнее выразиться, держался в рамках приличия. Мы, юристы, не можем себе позволить неосторожных выражений и поступков. Вы меня понимаете?

Алина промолчала. Красько и не ожидал ответа, продолжив:

– Еще до того, как Борис Исаевич попал в вашу больницу с травмой позвоночника, с ним случались приступы внезапной ярости. Потом он отходил. И он, знаете, будто бы даже не помнил, что произошло! Вы, должно быть, слышали о скандале с дежурной сестрой, Ольгой… как ее? – Он перевел вопросительный взгляд на Мономаха, сидевшего с поджатыми губами. Зав не счел нужным подсказать фамилию, и адвокат вновь обратил взор на сидящую перед ним Алину. – Это же ни в какие ворота!

– Больные люди порой ведут себя странно, – осторожно ответила Алина. – Им больно, страшно или неудобно, но это не означает, что они ненормальные!

– Разумеется, нет! – согласно закивал Красько. – Борис Исаевич – человек в высшей степени умный и интеллигентный, но его нынешнее состояние, мягко говоря, оставляет желать лучшего. Его измучила болезнь, он, неверное, принимает какие-то тяжелые препара…

– Наркотиков ему не прописывали, – перебила адвоката Алина. – Что касается онкологии, то, если верить Виктору Геннадьевичу…

– Это наш онколог, – пояснил Мономах в ответ на вопросительный взгляд Красько.

– Опухоль растет таким образом, – продолжила Алина, – что пока не вызывает сильной боли. Конечно, со временем она разрастется настолько, что закроет пищевод, однако может случиться, что Борису Исаевичу повезет, и он не испытает «раковых» болей вовсе.