Наверное, надо было отступить, но благоразумие оставило Фёдора, весь побагровев от гнева, он вскочил и начал кружиться по келье, с пеной у рта выкрикивая самые бессмысленные наговоры, граничившие с глоссолалией, вихляясь телом так, словно костей в нём совсем не было. Он отринул, загнал в самую глубину себя мысль о том, что он пересёк черту и, перемешивая те страшные, крайние заклинания, творит из них и вовсе запредельные, неизвестно куда увести могущие, извлекая их из глубин даже не своего собственного, а какого-то неведомого прасущества.

"Не делай, не делай этого!" - остерегал он себя внутренне исступлённо, но уже не мог остановиться. Он ощутил себя тем, кем никогда не доводилось ему себя видеть: каким-то скрюченным, исполненным слепого, безграничного ужаса, с коленями, копытам уподобившимися, лишённым даже проблеска разума, содрогающимся как в падучей, с лицом, залитым рвотой. Будто только что появившимся на свет божий, но тут же исчезающим из-за полной, абсолютной, всесильной, всеобъемлющей невозможности в мире этом пребывать.

И так застыл, прервав последние, то ли стон, то ли мычание свои на середине.

"Это даже не смерть, это просто небытие. Так значит, вот она какая, смерть истинная! Мне не выкарабкаться, мне не выкарабкаться. Я сам сюда загнал себя в своей гордыне!"

Мысли эти не внутри него звучали, а как бы текли сами собой, в отдалении. Впрочем, не текли, скорее, а проистекали, ведь он оставался недвижим. Куда проистекали? В него?.. От него?..

2

Он был крайне удивлён, что довелось ему вернуться, но как ни напрягал память, не мог восстановить в полной мере, что с ним произошло. Запечатлелось в ней вроде бы всё до мельчайших подробностей: видел он себя согбенного, бессмысленно дёргающегося, язык извеся, что-то по-детски лепечущего, но что он делал, что хотел сделать - об этом он не имел ни малейшего понятия.

В чью власть он себя отдал, кого напоследок молил и пришёл ли действительно кто к нему на помощь? Фёдор воззрился на пол, бессмысленно хлопая глазами, сдирая пальцами со рта ошмётки пены, затем огляделся по сторонам. Фигуры оставались на своих местах, но уже не было в них прежнего безучастия. Не вмешиваясь прямо, они, каждая по-своему, но уже вкупе с теснившимся позади воинством, как бы подстёгивали, науськивали Фёдора, призывая его довершить начатое, не останавливаться на полпути. И вправду, похоже, собираясь затем сразиться.

"Но ведь в том нет ничего удивительного! - осенило вдруг Фёдора. - Так, наверное, с каждой душой происходит с первого же мига от её рождения. Тем и чудесно крещение, что ещё задолго до того, как человек в разум входит, Церковь Святая Именем Божьим указывает ему истинный путь. Но..."

Но... значит свершилось? Федор взглянул на святую икону и онемел от изумления: было ли так на самом деле или ему показалось, но руки Матери Божьей дрогнули, ещё дальше расставились, и - о чудо! - Младенец Святой медленно отнял длань от сердца и протянул её вперёд. И вдруг свет Фаворский, Божественный, Младенца окружавший, воссиял, во все стороны растёкся, заполнив всю келью без остатка, Фёдора, да и не только его, а и во все углы проникнув, всех, без исключения, ослепив. Вот она, Истина! Только ею, только таким осиянным светом и можно единственно превозмочь Сатану!

Ещё долго после того, как свет иссяк, прекратился, углы кельи оставались пустыми. Фёдор взглянул на Любомилу и изумился: щеки её порозовели, тело тихо затрепетало, никогда не забыть ему этого сладостного мига, когда вот-вот должна была душа новорожденная отверзнуть двери и явить себя Божьему миру, бросив свой первый взгляд на него.

Но он недооценил дьявола. Свет Божественный стёр все круги, истощил все заклятия. Четыре фигуры свободно передвигались теперь по келье, кружа вокруг Любомилы, готовясь каждый её отстаивать, лишь ангел-хранитель стоял в напряжении у девушки в головах. Но это был уже не его, Фёдора, ангел. Ему не надо было оглядываться, он и так знал, кто стоит сейчас у него за спиной.

За спиной... Но... кто же тогда, перед тем, стоял в углу четвёртом? Как же он, Фёдор дал так себя обвести? Он ведь знал, что ангела своего лицезреть никому не дано, с ним связь незримая, отчего же поверил?

Бледный Мытарь, требующий свою долю - он явился во всеоружии, самолично, и поэтому, быть может, был сильнее сейчас всех остальных. Или просто создавал такое впечатление, намеренно ведя себя столь вызывающе? Широко расставив ноги и вытянув, направив на Любомилу, руки с непомерно длинными ногтями, окаянный едва заметно шевелил губами, но внутри Фёдора гремел, оглушая инока, его голос: "Моя, ты моя!!" Князь тьмы понял, что Фёдор слышит его и расхохотался, окинув инока снисходительным, победным взором.

Вот оно что! Вот как, значит! Для кого, оказывается, он, Фёдор, таскал каштаны из огня, так усердно трудился?! Ведь все предупреждали его - и Евфимий, и Арефий, и Ферапонт. Даже Любомила делала вид. Любомила! Нет никакой Любомилы! Нет Любомилы! Дьявол оттого так близко сумел подобраться, что Фёдор сам обманулся, бесхитростно допустив его к себе, пригрев змею у своего сердца. Но даже не в этом дело, не в этом самое страшное. Страшнее другое... "Человек беззакония, сын погибели, противящийся и превозносящийся...". Не открыл ли он, Фёдор, сейчас неведомый ему ранее путь?

Между тем, фигуры наконец разделились. Херувим стал в головах Любомилы вместе с её ангелом-хранителем, остальные трое оказались в ногах. Спор не на шутку должен был разгореться. Настал черёд и воинству проистечь. Келья, обычно казавшаяся столь тесной, готова была вместить в себя сейчас неисчислимое множество - ангелов, которые плечом к плечу стеной стояли уже за херувимом, - леших, водяных, русалок, кикимор, из-за спины старухи выглядывавших, щерившихся, - а уж подле лукавого как из-под земли выросли, не успел Фёдор глазом моргнуть, три ухмыляющиеся козлища. "Велиар, Вельзевул, Асмодей - и все по мою душу", догадался Федор, но не стал разглядывать, кто есть кто из них, и кто за ними дальше ещё следовал.

Что-то наконец поддалось, начало проясняться иноку. "Как же я мог молокососу этому поверить, - подумал Фёдор в отчаянии, - "пределы Святого Духа", а не дьявол ли сам со мной устами Корнила в тот момент говорил?" Нет, нет никакой третьей (а уж тем паче, четвёртой!) силы, всё, всё сатанинское племя, и зачем, нужно ли ему сейчас, разбираться, кто из них кто - кто черней, кто серей?! "И всё же... кто он, четвёртый? Смотри, ведь и он не один, не сам по себе. Тени злобные, хищные за ним выставились, терзать в клочья готовые. Демон разума, дух порождённый? Как защититься от него, кто знает? А не знает никто... так и отринь колебания! Пропадёшь, если следовать станешь человеческим измышлениям".

"Человек беззакония"? Что ж, такое как раз вполне возможно. Тайна и в самом деле слишком велика, чтобы мелкоте какой-нибудь ею интересоваться. Но как именно он должен в мир прийти? Через Любомилу, от чрева её? Не об этом ли сказано, о той юнице: "Говорят, в неё влюбился сам дьявол"? Или дано "сыну" ("сыну"!) "погибели" столь легко менять женское обличье на мужское, как не раз уже Фёдор в том убеждался? Не исключено и... что вообще Любомила лишь видимость, под прикрытием которой выкормыш сатанинский и готовится сейчас появиться на белый свет.

Сомнения Фёдора не замедлили сказаться на его усилиях. То, что на подходе было, и вот-вот должно было закрепиться, возвестив о себе огнём трепетным, понемногу угасать стало, вглубь скатываться обратно. Но внезапно ожило, словно подстёгнутое изнутри, рванулось стремительно Фёдору навстречу.

"Ты просил подсобить? Встречай, я иду к тебе!" - услышал вдруг совершенно отчётливо внутри себя голос инок. И тотчас возникло вкруг тела лежавшего на полу, лёгкое, дымное свечение. Оно не слепило, как Фаворское, но окутывало, защищало нагую плоть, которая неожиданно начала биться в конвульсиях.