- Я не боюсь. Чего мне бояться, если я чист?
- Да, ты не боишься, - возвысил голос игумен. - Но нам ни к чему выносить сор из избы. Ты полагаешь, что мы к тебе несправедливы? Хорошо, тогда найди другое объяснение. Только припомни: всё началось как раз с того дня, как ты вернулся из Саввовского монастыря. Быть может, тут просто совпадение?
Федор не нашёл, что ответить.
- Молчишь? Не спорю: идеального порядка у нас никогда не было, да где он есть? И потом, может, ты поймёшь со временем: иногда надо малым жертвовать, чтобы главное сохранить. Однако тут совсем другое: бесовщина, напасть, которая перевернула вверх дном всю обитель. Я уже перечислял тебе, да ты и сам очевидец: что дальше ждать, коли стали у нас читать молитвы навыворот, сквернословить, смеяться на образа? А уж блуд так и не изжить из келий: от старух до отроковиц - кого только не сподобятся иноки. Видения? Конечно, видения, но это лишь малая толика, есть многое, чего ты не знаешь, а мои уста и произнести не решаются. И ничто не помогает: ни Божье крестное знамение, ни мощи святые, ни покаяния. Так что не обижайся на нас, Феденька! Ты ведь и сам скоро уверишься, что я прав.
Фёдор не выдержал, разрыдался.
- Но вы же прогоняете меня! За что? Что я такого сделал?
Отец игумен встал, подошёл к нему, положил руку на плечо, заглянул в глаза. Он и сам расчувствовался, затянул плаксиво:
- Ну почему, почему у тебя такое мнение? Кто прогоняет тебя, Федюшка? Ты же ведь всегда был и останешься гордостью, надеждой нашей, я и сейчас не сомневаюсь, что ждут тебя дела и почести великие. Но может, как раз, так и угодно провидению? Я, конечно, сам виноват, послал тебя, несмышлёного, с тем поручением. Гнилые, гнилые там места. Но уж больно отец Ферапонт, игумен тамошний, меня просил: собирает он отовсюду какие только может реликвии освященные, наседает на него нечисть, выживает оттуда. Но что я тебе говорю? Я ведь тоже сидеть руки сложа не буду. И если мы ошиблись, так никогда не поздно тебе вернуться. Но сейчас... пойми меня правильно. Себя ты сам спасёшь, а на мне обитель.
Фёдор отрешённо смотрел на реку, поджав руками колени и упёршись в них подбородком. Им владело отчаяние. Ничего, ничего не удалось выяснить. И что дальше ему делать, куда теперь идти? Странно, но в монастыре он чувствовал себя прекрасно, то, что происходило вокруг, его даже краешком не затрагивало. Однако потом, потом он уже не столь убеждён был в своей правоте.
Что-то наталкивало и наталкивало его на размышления, оковав и разум, и видение, ввергнув в бессмыслицу, пустоту. До тех пор, пока, совершенно измученный, он не решил повторить тот свой путь, от начала и до конца, в поисках выхода. И тотчас тогда ему легче стало, теперь вот вновь навалилось.
Впрочем, на сей раз было другое. "Себя ты сам спасёшь..." Теперь у Фёдора уже не оставалось сомнений: в монастыре сразу всё наладилось после его ухода, напасть, как пчелиный рой - с ним пришла, с ним и ушла. Вот только что с ним?
3
"Мерзость, какая мерзость!" - Всё в Фёдоре кипело возмущением.
И как бы из этой мерзости поскорее выбраться? У него было такое впечатление, будто его с головы до пят вываляли в грязи. Едва дождавшись тогда рассвета, он попытался улизнуть незаметно, но ничего не вышло: старик был начеку, тотчас поднялся, растолкал мальчишку. Они собирались в путь, как ни в чём не бывало, а в ушах Фёдора всё стоял тот смех.
Он только заснул, но был вслед разбужен: старик с сопляком о чём-то яростно спорили, стараясь говорить шёпотом, но то и дело срываясь на крик. "Давно пора! Доигрался, паршивец?!" - Фёдор хотел было уже перевернуться на другой бок и вновь погрузиться в дрёму, довольный, что наконец-то распекают наглеца, однако крики и шёпот вскоре сменились увещеваниями и всхлипываниями, затем оживлённым разговором, смехом и в конце концов сдавленными стонами и вздохами, не оставлявшими на свой счёт никаких сомнений.
Кровь прилила Фёдору в голову.
"Господи, что же ты медлишь? Почему не поразишь одним из громов своих этих сынов Содома? Чтобы они предстали вот так, скотски спаренными, на людские очи!"
Но гром не прогремел, и через какое-то время старец и мальчишка успокоились, умиротворённые.
- Я Арефий, слыхал о таком?
Да кто ж не слыхал об Арефии? Человек редкостной одержимости, побывавший и в Иерусалиме, и в Константиновом граде, и на горе Афонской с паломничеством. Бывший Горлицкий игумен, ушедший затем в отшельники, исцелявший больных и убогих, и этот старик? Самое удивительное, что Фёдор вначале и вправду поверил, хотя одно только простое сопоставление говорило: самозванец. Отцу Арефию не было и сорока по рассказам тех, кто удостоился лицезреть его, был он сведущ в ратном деле и не нашелся ещё тот, кто в рукопашных игрищах мог бы победить его.
Самозванец, но с какой целью он так представился? И зачем он к нему, Фёдору, прилип? Может, то лукавенький искушает его? Но опять же - с какой целью? Что проку лукавенькому в бесхитростном юноше? А может, и сам Люцифер? Эка куда загнул! Такого о себе мнения!
И всё-таки жаль, значит, и рассказы о гробе Господнем, о церквах царьградских тоже выдумка? А может, старик действительно сам там бывал? Уж больно описывал складно.
Однако на сей раз тот не расположен был к разговору. Подозревал ли, что Фёдору всё было ведомо? Вряд ли. А вот мальчишка не подозревал, знал. Но и не думал глаза прятать, наоборот, всякий раз, встречаясь с Фёдором взглядом, поглядывал на него бесстыдно, вызывающе.
"Тьфу, вражья сила!" - Фёдор мучительно искал предлог, как бы ему посподручнее от двух проходимцев отделаться, но ничего не приходило на ум. Да и старец слабел, шёл всё медленнее, так что ничего не оставалось, как постоянно поджидать его, возвращаться, пока и вовсе тот не опустился без сил на опушке.
- Не могу, не могу больше... - прошептал он побелевшими губами. - Прошу тебя, отец Фёдор, подойди!
Фёдор приблизился с неохотой.
- Можешь ты меня выслушать? Как видно, смерть за мной пришла и призывает Бог мою душу.
"Эх, если бы Бог, а не продал ли ты её дьяволу? Если ты не сам дьявол!"
- Нет, - замотал Фёдор головой в испуге, - надо так, как должно, чтобы было. Ведь немного, совсем немного осталось, вон и купола видны, - увещевал он старца в отчаянии. - Нельзя так умереть, не по-христиански, без отпущения! Поднимайтесь, авва, обопритесь на меня, мы дойдём, тут недалеко.
Но старик хрипел, продолжая в то же время крепко сжимать руку Фёдора.
- Нет, не дойду я, - качнул он головой, - силы угасли. Не рассчитал я свою жизнь, не рассчитал...
Фёдор с тоской посмотрел на видневшееся на взгорке селенье. Что же это? За что же ему так?!
Он с криком вырвался, стал ломать сучья, ветки, чтобы соорудить некое подобие носилок.
- Да помоги ты мне, помоги! - заорал он на мальчика-поводыря, стоявшего в стороне с полуулыбкой во взоре. Тот поколебался мгновение, затем нехотя принялся за работу.
Но когда носилки были готовы, у старца не осталось сил даже говорить.
- Не захотел, не захотел ты принять мою исповедь, - прошептал он с горечью. - Кто знает, может, ты будешь жалеть об этом. Но всё равно: всё мое... теперь твоё...
Он попытался дотянуться до лежавших совсем рядом посоха и котомки, но тут же обмяк с последним вздохом:
- Отпусти... Отпусти...
К кому он обращался, к Богу или ещё к Фёдору, уже нельзя было понять. Фёдор заплакал: ничего ему не удалось сделать, ничем он не смог помочь. А может, просто не захотел?
Борода старца торчала вверх, по лицу разлилось неожиданное умиротворение, да так и застыло: душа успокоилась, многострадальной, как видно, была душа.
Фёдор творил привычно молитвы, оттягивая до крайности тот час, когда придётся тащить мёртвого старика в село, стараясь вообще, по возможности, на него не смотреть. Однако это не могло, к сожалению, длиться вечно. В конце концов он со вздохом поднялся, поискал глазами мальчика-поводыря. Но тот лежал без движения, вероятно, в глубоком обмороке.
