Annotation

Неутомимая искательница приключений Фиона Уотс отправляется в свадебное путешествие в швейцарские Альпы. Там, в горной деревушке Бергдорф, она неожиданно сталкивается с чередой необъяснимых и пугающих явлений. Ключ к разгадке таинственных происшествий скрывается в стенах уютной гостиницы, в которой поселились молодожёны.

Кроу Анаэль

Кроу Анаэль

Дорогая Л

Дорогая Л.

Что если мир -- иллюзия и ничего в нем нет? Тогда я определенно переплатил за ковер.

(Аллен Стюарт Кёнигсберг)

Мисс Л. Бергер

5 Третья Авеню

Нью-Йорк

США

Дорогая Л.!

Я очень рада против всех сомнений и опасений, которые высказывала тебе в последнее время. Страхи мои развеялись, рука дрожит от спешки, и почерк хуже некуда. Из окна автомобиля я наблюдаю всю эту сумятицу, которая творится в порту: толпы прибывающих и отбывающих пассажиров, держащихся за ограждением, высовывающихся за затёртые линии и сливающихся в единую пёструю массу - вращающихся, упрямых потоков, стремящихся в строго определённом направлении и вихляющих, как тропическая анаконда. Гружёные огромными кожаными чемоданами железные тележки громыхают, и верёвки с подвязанным к ним грузом скрипят от натяжения, словно вот-вот выронят свою ношу на наши бедные головы. К счастью, густой чёрный дым, валящий из труб пароходов, относит в сторону, и со своего места я могу обозревать океан почти беспрепятственно. И, - о, Боже, - я снова дышу этим воздухом - солёным и горьким, насыщенным восторгом, которым впору задохнуться. Меня охватывает волнительная озабоченность, и сердце стучит в ускоренном темпе от предвкушения скорого отправления.

Но всё по порядку. Сначала посадка - процедура утомительная, требующая больших затрат терпения. Виктор торопит меня, но, клянусь, я не выпущу из рук ни блокнота, ни карандаша, иначе - ты же знаешь, какая я растяпа, - могу что-нибудь упустить. Я не умею ничего приберегать на потом, ничего надолго не задерживается в моей памяти. Мне обязательно нужно всем делиться - здесь и немедленно. И это в наш-то век, когда изобретён телефон и письму дана решительная отставка, я прибегаю именно к этому старому доброму способу упорядочить всё, что приходит в голову. Иначе стоит мне открыть рот, как мысли становятся непоследовательными, а слова гонятся за ними и не могут угнаться. Они сыпятся, как из ахелоего рога, сметая с пути всё мало-мальски значимое и наполняя уши пустословием.

Моя милая! Отчего нельзя всё разделить пополам? Ты могла бы поехать со мной. Но по причине крайней нетерпимости к переездам предпочитаешь изучать сей опус, сидя в любимом кресле поздно вечером при скудном электрическом свете, сочащемся сквозь плотный жёлтый абажур той самой лампы, которую я так не могу терпеть. Но даже сейчас, когда с часу нашего расставания не прошло и нескольких дней, я вспоминаю это подбоченившееся пугало, увешанный мелкими кистями китайский горшок, этот реликт, ставший надёжным прибежищем моли, с особой теплотой. Я тут, а ты - там, бесконечно тоскующая. Но уверяю, наше расставание - ничтожный повод для грусти. Тем более что и моё положение ничуть не лучше: пускаться во все тяжкие в компании сноба и безбожно транжирить папочкины деньги под неусыпным оком скряги.

Виктор - англичанин, и этим многое сказано. Эта национальная страсть к накопительству у него в крови, в то время как я не привыкла считаться ни с какими тратами ввиду вседозволенности и избалованности, которыми меня испортили в детстве.

Ах, это моя вина, что теперь ты думаешь о Викторе плохо. Даже хуже, чем он того заслуживает. Но смягчись, сердце моё: его жадность происходит оттуда же, откуда все папочкины связи в лондонской конторе, и если бы не они - по крайней мере так полагает мой сверх меры щедрый родитель, - я так и осталась бы старой девой до скончания века.

Виктор не плох, совсем не плох. Умерен во всём. В росте, в комплекции, в характере, даже в длине волос на голове, если это имеет для полноты твоего суждения о нём хоть какое-нибудь значение. Он прям, как мне кажется, обходителен, в меру умён, умеет поддержать разговор, хотя и избегает публичности. Он выпячивает себя ровно настолько, насколько нужно, чтобы его заметили те, к кому он имеет непосредственный интерес, и не обратили внимания те, кто имел бы интерес к нему. Он коммерсант, чья вся общительность сводится к обоюдной полезности. Его благоразумие компрометирует, разве что, женитьба на мне. Боюсь, он ещё в полной мере не представляет, с кем связал его случай, и видит во мне этакий золотой флюгер, подверженный воздушным атакам и поворачивающийся туда, куда толкнёт его ветер. Но в отличие от последнего, мои ноги не прикреплены намертво к шпилю, и обыкновенно несут туда, куда устремляется моё непоседливое сердце. Наверное, меня бы совершенно сдуло куда-нибудь подальше за океан - в Австралию или Сибирь, если бы мои заботливые родственники не привязали ко мне изрядный балласт, совершенно успокоенные тем, что жизнь моя наконец-то устроилась.

Мой сладкий Виктор! Он так боится опоздать! Он уже трижды спрашивал, захватила ли я билеты, и мне трижды приходилось открывать ридикюль, чтобы удостовериться в этом самой. Каждый раз я засовывала блокнот и карандаш под мышку, чтобы не выронить, иначе лишусь единственного развлечения.

Стоило выйти из авто, как какая-то женщина помахала мне из толпы рукой. Она обозналась, и поздно осознав оплошность, отвернула лицо. Какая дурочка, ей-богу!

Пассажиры погружаются на борт "Вудбери" так медленно, что впору сесть за роман. Кажется, кто-то впереди потерял багаж - носильщики носятся взад и вперёд, как угорелые. Я ничего не могу разобрать среди целого моря голов, разлившегося передо мной и сузившего кругозор до нескольких аккуратно подбритых мужских затылков да женских шляп в духе Мэй Кларк.

Теперь-то я держу билеты в руках. Я заложила ими страницу. Если Виктору будет угодно ещё раз справиться, я предъявлю их как доказательство собственной ответственности. Я рискую их потерять на самом деле. Но эта мысль раздражает меня куда меньше, чем его постоянные расспросы.