«Бомжей вы очень много видели…» Бомжей вы очень много видели, Бомж неказист, и он угрюм, Но а вон тот, в огромном кителе, Берется, кажется, за ум. Он вслед за веком нашим тянется, О чем-то думает большом, Возможно, он бомжом останется, Но все ж продвинутым бомжом. Сидит за грязною палаткою, Почти не пьян, в движеньях скор, И с электронною тетрадкою Ведет тактильный разговор. Он пива отхлебнет рассеянно, И детский взгляд горит огнем. Ну вот, в нем доброе посеяно, Разумное клубится в нем. Экранными он движет плитками, И вот пошел, вперед, орел! Он не расскажет и под пытками, Как он окно в прогресс обрел. Но вот картина вдруг меняется. Пришла она, зовут Гузель, Всем телом мощным прислоняется. Зачем ты не бежал отсель! Отобрала игрушку, гадина. Мужик все знает наперед: Вечерняя веранда Чего ты хочешь, призрак матовый В саду стоящий под луной? Ты притворяешься Ахматовой, Зачем-то приглашенной мной. Я так люблю вздремнуть доверчиво В глуши раскидистого дня, Но стоит долежать до вечера — Такая дичь вокруг меня. Откуда-то сюда доносится Какой-то голос или стон, Как будто кто-то в гости просится, Не сообщая, кто же он. А то мелькнет вдруг образ Сталина, Я лучше б выдумать не мог. Одна рука его приталена, И трубочный над ним дымок. А то стоит старик и чешется, Почти не покладая рук, Кричит, что нынче будет вешаться, Не очень верится, а вдруг? А то пахнёт волной эфирною, И я парю, утратив вес, Как разродившийся Афиною И временно не грозный Зевс. Бывает что-то вовсе гнусное, Что и пером не описать, Пускай оно умрет как устное, Мне жаль чернил его спасать. Сегодня вон пришла Ахматова. Спасибо, милая, рахмат, Чем дальше, тем все больше матова, Ну, хоть переходи на мат. «Пусть солнце село, но окрестности…» Пусть солнце село, но окрестности Еще не полностью во тьме, Я, первый циник этой местности, Сижу один. В своем уме. Но начинается волнение, Сначала только лишь в мозгу, Как будто гений уравнение Решил, хихикнув, на бегу. Снуют невидимые ангелы, Предчувствия проникли в сад. Вот-вот и предсказанья Вангины Вдруг разом все заголосят. Внутри как будто что-то строится, Я замерзаю и горю, Уверен – мне сейчас откроется, И я куда-то воспарю! Я вскакиваю шаткой башнею, С комками воздуха в руках, И прибежавшие домашние Молчат на разных языках. Сельское кладбище
Всё травой поросло, А кое-где и лопух. Рядом легли как назло Несколько есть парней Из городской братвы, Средь сосновых корней И под ковром травы. Летчик, танкист, алкаш… Рыскаю, словно рысь, Кладбище – ералаш, Могилы как разбрелись! Или сбились в толпу, Опять заблудился я. Пот бороздит по лбу… Ну вот и мама моя. Плутал и нашел, стою — И так все пятнадцать лет, И снова осознаю — Ее тут в помине нет! Нет Нины вон той и Ильи, Раисы, Ивана, Льва, Не для Петра соловьи. Не для Фомы дерева. Поросший сосной бугор Прекрасен со всех сторон, Но все же где-то не здесь. Но было: порыв грозы А после – орган во тьме. Вроде как охмелев, И это был сильный хор. Рыдали все дерева, «На водной глади замер пух…» На водной глади замер пух ветла склоняется над прудом, все, все беззвучно – только слух за звуком мчится, как за чудом. Вдруг лист осиновый плеснет, как будто проявляя нервность, то ласточка вдруг полоснет крылом безвольную поверхность. Та что-то ей сверкнет в ответ, и снова залегла в молчанье, и тишина, как белый свет, хранит всю радугу звучаний. |
