У нее дыра вместо сердца в форме Стайлза и их ребенка. Которого не должно было быть.

Она убегает ночью. Без сапог, куртки и Криса. Врывается в тьму, под дождь и бежит, бежит вперед, а, может, назад, но не останавливается, не оглядывается, сбивая ступни, разрезая трещинами на асфальте. Убегает и совершает очевидную в фатальности ошибку: сталкивается с Волчицей. Нос к носу, и ретироваться, конечно, не успевает. Там, в Мексике, была не она, но вряд ли уже скажет об этом Крису.

- Я следила за каждым твоим шагом, милая, - у нее оскал, не улыбка. - И я дала тебе достаточно времени, чтобы попрощаться с щенком.

Малия рычит, выпускает когти, потому что она сука, потому что гнить под землей должна.

- А еще этот мальчишка. Стайлз. Кажется, это его?

Клетчатая рубашка летит в руки, и Малия успевает уловить, почувствовать, вспомнить, пока дождь не заглушает.

(запах).

Она бросается вперед, рвет, полосует грудь, руки, на секунду заминается и в следующую разбивает стену, рушит, осыпаясь сколотыми краями, как бетон.

Плечо вывихнуто наверняка, но она поднимается и снова рычит, сквозь боль, которая через кровоточащие края, через Стайлза, через весь ее картонный мир.

- Не стоит недооценивать бесспорную силу простой человеческой любви.

Мать (черт) прижимает к стене, обхватывая горло, смотрит в глаза (голубые, как у Питера).

- Ты не убьешь его, потому что я прикончу тебя раньше, - Малия вырывается, скрипит клыками, еще немного - и пена пойдет.

- Поздно, милая.

И усмешка - последнее, что видит ясно, потому что мать вкручивает когти в живот, сжимает, впиваясь - это уничтожает.

А потом она чувствует, как он внутри толкается. В первый раз. Это спутать ни с чем другим невозможно. И вдруг понимает.

У нее глаза святятся ярче, сил хватает, чтобы поднять руку, чтобы вцепиться, озвереть, рвать медленно, но верно. Чтобы убить.

И они падают почти одновременно, глядя друг другу в глаза (мертвые). Кровь по губам стекает и разбивается об асфальт будущим, которого априори нет.

Малия воет койотом, в последний раз, на последнем вздохе.

И в тишине слышит,

как альфа ревет в ответ.

========== спасает ==========

Комментарий к спасает

Читать под SYML ‘Where’s My Love’

Каталка бьется колесами о плитку, и все, что следует знать, умещается в папку с надписью “история болезни” и состоянием терминальным, когда фактически жив, но теоретически мертв.

В Малии человека больше, чем койота, хотя бы на одного, с родинками и медовой радужкой глаз, но раны он не залижет, по зову волчьему не придет, не узнает.

Пятерню обжигает горячее дыхание, то, которое альфы, которое без слов, которое “борись, Малия, прошу”.

- Не говори ему, Скотт. Не говори Стайлзу, - она шепчет надрывисто, больно, на изумление врачам, сердца уже не слышащим.

И рука выскальзывает, теряется, исчезая за металлическими дверьми. А затем пропадает она, с изоэлектрической линией на экране, прямой, как глухие белые стены.

Вокруг темнота, и никакого пресловутого света, о котором треплются пережившие смерть. Ничего в принципе. Думает, что вот-вот появится он, вырастет, будто из-под земли, протягивая мертвые ладошки с разрывающим тишину “мама”. Но дотянуться не сможет, взять, обнять, сказать, что все позади, потому что в тьму вросла, частью стала, обездвиженная,

потому что не выйти отсюда.

А потом слышит, как Скотт, почти над ухом, скулит, будто пес, не альфа:

- Вернись, Малия, пожалуйста, вернись к нам,

ко мне.

И это толчок. Это цепями сковывает, из тьмы вырывая. Это заставляет глаза открыть и зарычать, за грудь цепляясь, обрывая провода, трубки, смерть.

Малия дышит хрипло, прерывисто и смотрит перед собой в глаза, которые мукой горят, на губы, которые в улыбке растягивает, на него всего, который рядом сидит и молится, благодарит, что услышал, что, господи, просто был с ней.

- Сколько… - голос не ее, чужой, и она будто снова учится говорить.

- Двадцать один. Двадцать один день прошел, - у Скотта, напротив, знакомый, тот, что звал, что держал, что назад вернул. Голос альфы, только бесцветно-усталый.

- Где мы?

- Дома.

И это - в Стайлзе, родном, с привычным гнездом на голове, приоткрытым ртом и нелепыми конечностями, которые оплетают широкие подлокотники кресла и всего его. В Стайлзе, который спит здесь, в самом углу, рядом.

- Он знает. Прости, - Скотт перехватывает взгляд, смотрит на друга, который отец-не-отец, потому что сам еще ребенок, потому что засыпает, только когда Лидия шепчет, что кошмар, сон, неправда, потому что боится, что снова потеряет.

- Скотт?..

- Он жив, Малия, с ним все в порядке.

И она чувствует впервые, что все на своем месте, что так и должно быть.

Скотт неловко переплетает пальцы, и Малия просто улыбается, просто благодарит, просто за то, что услышал, тогда, под ледяным душем Орегона.

- Ты ему рассказал?

- Нет. Сам догадался, когда увидел тебя за стеклом в палате интенсивной терапии, почувствовал, наверное, - Скотт гладит пальцем ее руки в сеточке вен, сидит близко, недопустимо близко, но она позволяет. - Он скучал по тебе, Малия. Больше, чем кто-либо.

- Я знаю, - говорит, потому что слышит его запах. (Слышала все это время). - Как ты нашел меня?

- Не тебя, - он качает головой, - его. Он позвал меня, зарычал. То есть не меня, а альфу. Малия, это он спас тебя, твой ребенок. Знал, что ты в опасности, и предупредил нас.

- Вас?

- Скотта и Лидию. Она слышала, как он кричал.

Голос патокой растекается (слишком его, слишком привыкла).

- Рад, что ты вернулась, Малия, - пятьдесят оттенков боли во взгляде. И столько же в ней самой, когда он реагирует, когда пинается.

- Он слышит тебя, брат, - у Скотта глаза по пять центов, удивленные и внезапно радостные, как у ребенка. - А я слышу его. Иди сюда, ближе.

Стайлз подходит, с ноги на ногу переминается (нескладный весь) и говорит вдруг тихо, едва шевеля губами:

- Ну, привет.

и Малия обещает себе, что ни за что не заплачет.

========== понимает ==========

Комментарий к понимает

здравствуй, Скалия.

Отец забирает ее в пятницу. День, когда узнала впервые, еще тогда, в туалетной кабинке, в аптеке, в прошлой жизни. Это странно, что она помнит.

Мелисса вышвыривает за шкирку Скотта, который альфа и в палате поселился, и Стайлза, который ходячая катастрофа и бесценный (не бесплатный) бонус с гордым теперь уже “отец”.

Малии кажется, что из нее вырезали что-то неважное, что-то вроде селезенки, которая оборотню-койоту точно не нужна. А потом смотрит на отца, лет на десять постаревшего, и понимает, что не в шитом-перешитом-перелепленном животе дело, не в ней самой даже.

В нем.

Малия понятия не имеет о той лапше, которую отцу на уши навесили, но про ребенка он теперь знает (спасибо, только про него) и смотрит так, будто не злится, будто снова тот день, когда Шериф в дверь постучал, когда узнал, что не всех потерял. Он принимает, он взглядом говорит, что поможет, поддержит, что бы ни решила, потому что она, черт возьми, его дочь. Единственная, кто осталась.

(просто многого не знает).

Приносит спустя несколько дней плюшевого волчонка с грустными глазами-пуговками и улыбается по-отечески, протягивая, мол, смотри, что нашел, это для него.

Вечером Скотт вертит в руках, загибая торчащие уши и тыча пальцами в розовый нос. Малия не то чтобы против, что он здесь и с ней, но МакКолл хватает через край, ни на шаг не отходя. Забывает, что она по-прежнему в состоянии любому глотку порвать, даже с этим рождественским приложением в виде нелепого полукруга-живота.

Она напротив зеркала задирает футболку, щурясь как койот, не человек. Не шар, определенно нет. Шина, поделенная надвое. Или половина апельсина. У Малии с ассоциативным рядом явные проблемы. И с жизнью, потому что привыкать не значит понимать.

Восьмилетняя, она впихивала подушки под кофту и, кажется, знала гораздо больше. А теперь вот стоит и понятия не имеет даже, куда руки деть.