Офицер убрал пистолет в кобуру и подошел ко мне. Я размотал с головы полоски фетра и взглянул на него. Он тоже смотрел мне в лицо, в высшей степени удивленный, и вдруг, будто до него только сейчас дошло, что вообще происходит, широко ухмыльнулся.

«Су Лянь,[49] русский, – сказал он. – Ага. Русский». Он рукой подал своим людям какой-то знак, солдаты соскочили с мулов, и мы все – все, кто там был, – оказались арестованными. Двое паломников встали передо мной – такие трогательные, они и вправду хотели меня защитить, – но офицер просто ударил того и другого по лицу затянутым в перчатку кулаком. Одному он сломал переносицу.

Солдаты на мулах согнали нас в компактную группу, окружили кольцом и держали под прицелом винтовок; так мы и добирались до их штаба, который располагался где-то за холмами, на севере, на расстоянии однодневного перехода.

На парковочной стоянке перед несколькими бетонными зданиями паломников отделили от меня. Их посадили на новенький грузовик и куда-то повезли. Они еще долго смотрели в мою сторону, пока машина не затерялась в облаке пыли.

Меня же провели в одно из зданий, и я впервые увидел внутреннюю обстановку китайского дома. Она была в определенном смысле весьма примитивной и в то же время современной; все вещи имели чисто функциональный характер. Элементы отделки не использовались для архаизации интерьера, но обуславливались прагматическими задачами. Единственное, что мне понравилось, был маленький диванчик старшего офицера, с переброшенной через спинку белой вязаной салфеткой. Еще я заметил превосходные старые телефоны, несколько стульев, повернутых сиденьем к стене, плакаты, изображавшие разных людей с перечеркнутыми красным косым крестом лицами, и большую фотографию в рамке, на которой улыбался Мао Цзэдун. Меня посадили на стул в смежной с этим кабинетом комнате и, надев на одну лодыжку металлическое кандальное кольцо, пристегнули другой конец цепи к батарее отопления – зачем, непонятно, потому что любая попытка побега в этой тибетской глуши была бы достаточно бессмысленным предприятием. Мне поставили жестяное ведро, в пределах моей досягаемости, чтобы я мог справлять нужду Пару раз заходили какие-то офицеры, желая убедиться, что они и в самом деле поймали русского. И, покачав головой, вновь прикрывали за собой дверь.

Вечером пришел человек, который должен был меня побрить. Он принес керамическую чашку с горячей водой, мыло и бритву. Он сказал, чтобы я сидел спокойно, потому что бриться самому мне нельзя. Я откинулся на спинку стула, и он протянул мне тряпку, которую перед тем окунул в горячую воду; я увлажнил этой тряпкой свою бороду.

Я заснул сидя на стуле. Брадобрей в форме позже заглянул в комнату еще раз и принес мне металлический термос с горячей водой, на случай, если ночью я захочу пить.

Было очень холодно, и я пожалел, что пришлось оставить теплую фетровую обувку там, где меня взяли под стражу. Я обхватил руками термос – с изображениями роз и медвежат, детенышей панды, – скорчился и почувствовал себя чуть лучше. Батарея, к которой меня приковали, не работала, одеяла я тоже не получил. Ночью я проснулся от клацанья собственных зубов.

На другой день мне выдали деревянные башмаки, желтую хлопчатобумажную майку и кусачую пижаму-униформу цвета речной тины; чувствовал я себя в ней так, будто она была сделана из прессованного конского волоса. Я переживал из-за того, что отдал свои фетровые башмаки, они мне очень нравились, но моя просьба вернуть их ни к чему не привела; мне лишь сказали, что таковы здешние правила.

Никто не говорил, что со мной будет дальше, но сам я предполагал, что вскоре меня отправят из Тибета собственно в Китай. Как ни странно, меня не допрашивали, не предъявляли мне никакого обвинения, а на все мои вопросы по этому поводу отвечали, что я должен терпеливо ждать.

В первые два дня меня вскоре после полудня отстегивали от батареи и выводили на парковочную стоянку перед комендатурой, чтобы я в течение часа погулял там под конвоем двух вооруженных солдат – мое запястье и запястье одного из охранников были соединены наручниками. На этой площадке я ни разу не встречал других людей, кроме китайских солдат. Там стояли два грузовика, около двадцати бочек с бензином и один джип. Тех двенадцати паломников, вместе с которыми я был арестован, мне никогда больше не довелось увидеть.

Кормили меня чем-то вроде консервированной редьки, от которой сильно пучило живот, поэтому через два дня я отказался принимать эту пищу. Офицер испугался, что я умру с голоду, прежде чем они отправят меня куда следует, и однажды вечером, после того, как я в очередной раз не притронулся к миске с редькой, стал кричать, чтобы я сейчас же все съел. Увидев, что крики не помогают, он несколько раз яростно хлопнул себя ладонями по ляжкам и выбежал вон.

Час спустя появился тот солдат, который меня брил; он принес теплый, наваристый мясной суп в нормальной металлической миске с гравировкой и деревянные одноразовые палочки для еды. Он забрал ведро, чтобы вылить то, что в нем накопилось, и потом принес его назад. Я было заикнулся об одеяле, но, конечно, никакого одеяла не получил.

Ближайшей ночью я стал тереть палочки одну об другую, чтобы добыть огонь. На сей раз мне не оставили согревающего термоса, и я подумал, что в эту ночь без одеяла точно замерзну. Я оторвал от одежды несколько лоскутков, добавил к ним целую пачку разрезанной на квадраты старой газетной бумаги и сорвал со стены те плакаты с перечеркнутыми лицами, до которых смог дотянуться.

Газетную бумагу я скрутил в жгут и положил его, вместе с разорванными на полоски плакатами, в тщательно вылизанную миску. Я долго тер палочки одну об другую, но никакой искры не получилось. Правда, на одной из них появилась вмятина, от которой, если хорошо принюхаться, исходил запах слегка пригорелого дерева. Это была серьезная работа, но она ни к чему не привела.

Тут я вспомнил, что когда-то завязал вокруг своей лодыжки короткий и тонкий шнурок из конопли – для чего, я уже не мог сообразить. Я посмотрел – шнурок все еще был на месте, его у меня не забрали.

Обмотав шнурок вокруг верхнего конца одной из палочек, я связал оба его конца, пропустив под слегка изогнутой перекладиной спинки стула. Потом я приставил эту палочку к вмятине на другой палочке. С помощью шнура, за который я тянул, мне удалось настолько увеличить скорость вращения палочки, что через самое короткое время в миске загорелся крошечный огонек. Я подул на него и подложил жгут. Пламя взметнулось вверх и согрело мои окоченевшие пальцы.

Я подбрасывал в огонь все, что могло гореть, до тех пор, пока ничего больше не осталось; тогда я положил поверх миски мои деревянные башмаки, один на другой – они хотя и не горели, но начали тлеть, и, когда я передвинул их к середине, превратились в раскаленный древесный уголь. На другой день мне выдали два одеяла.

Я сам корил себя за собственную строптивость. В конце концов, они всего лишь исполняли свой долг – я не имел права без визы, даже без паспорта забираться так далеко в глубь китайской территории. Возможно, у них существовал закон, запрещавший совершать паломничества вокруг священной горы. С другой стороны, я действительно по ночам очень сильно мерз, а от замерзшего узника никому никакого проку нет.

Я переживал из-за солдата, который брил меня, приносил мне термос и хорошую еду: после того, как я сжег свои деревянные башмаки, я его больше не видел. Наверняка его наказали.

Еще через пять ночей меня наконец отцепили от батареи и привели в кабинет к начальству. Мне разрешили оставить у себя на плечах оба одеяла. Я все это время не мылся, и мне был неприятен собственный запах. На свободе, в период моего долгого паломничества, он не так сильно привлекал внимание, к тому же я тогда купался в большом озере, но здесь, в помещении, я распространял нестерпимую вонь. У меня также появились проблемы с кожей. После бритья мне не давали одеколона, и теперь вся нижняя половина моего лица была усеяна красными прыщами, просвечивавшими сквозь отросшую щетину.