========== Ты уверен? (Эксперимент) ==========

— Ты уверен в том, что делаешь?

У Тома хриплый голос, а еще глаза — когда он украдкой бросает на него взгляд — шальные и захмелевшие. С такими-то только за руль.

— Это намек? Зажать твое колено, пока мелкие не видят, плохая идея?

Хаз улыбается — то ли лукаво, то ли кривовато, но сейчас уж как есть, иначе не будет. На заднем сидении качают головами под басы Холланды-младшие, и у него есть лишь несколько секунд бесценного времени. Он не намерен упускать хотя бы мгновение.

Ткань под пальцами жестковатая, но под ней кожа, и она теплая, это можно почувствовать даже сквозь плотный слой джинсы. Том закусывает губу, вцепляется в руль и спираль дороги за лобовым стеклом так, будто от этого зависит его благополучие. Молчит упорно и упрямо, ни единым движением мышц на лице не намекает даже.

Все, как обычно. Просто немножко обжимательств с лучшим другом во время дальнего пути. С кем ни бывает.

Харрисон не выдерживает первым. Наклоняется ближе, боком, словно просто переключить радиостанцию и невзначай задевает плечом плечо. Поворачивается, предельно тихо шепчет:

— Сдадим твоих мелких домой, а потом ты попал.

Вроде бы однозначная фраза — они всегда так друг другу говорят, — но Том вспыхивает. Моментально, весь, будто спичка.

Хаз довольно усмехается, ощущая, как пылает под его ладонью чужое острое колено. Он этого и добивался.

========== Не ожидал? (Эксперимент) ==========

— В-воу…

— Не ожидал?

Том раскрывает рот — и тут же его захлопывает. Быстро, плотно, он даже зубы сжимает для пущего эффекта. Вдруг сорвется что-то, чего не стоит произносить?

Например, то, что действительно не ждал — и крайне удивлен. Или, допустим, то, что натурально в шоке от внешнего вида Хаза.

В ужасе просто от его взлохмаченных волос, венок на руках, испытующе-смеющегося взгляда и нежной кожи, выглядывающей из-под распахнутой рубашки. Или чувства эти странные, будоражащие, — это больше детский восторг?

Или не восторг вообще — а нечто сродни смущению-восхищению?

— Я…

Давится первым словом во фразе, потому как не может придумать даже, что конкретно сказать. Ведь Хаз — он стоит на балконе его квартиры, с бокалом шампанского в ладони, в расстегнутой рубашке… и он идеален.

— Ох…

В голове словно шарики лопаются — бум, бум! — прямо по нервам, и натягиваются внутри жилы, сплетаются в тугую тетиву. Том чувствует, как от волнения немеют пальцы, кусает себя за щеку, сердясь.

Черт подери, он же не перевозбужденный подросток!

— Ты просто рад меня видеть, да, Томми?

Том с трудом сглатывает — а Хаз, этот гребанный, обожаемый до звездочек перед глазами Хаз смеется. Будто бы знает все, что вертится под ребрами.

Будто бы понимает. Тоже чувствует.

========== Глупенький, да ==========

— Ты глупенький или да?

То, что Харрисон смотрит на него из-под бровей лукаво и слегка пьяно, сбивает с толку. В смысле, Том, конечно, привык, что они всегда идут друг у друга на поводу и поддерживают любые глупости, но сейчас… сейчас — это что-то новое.

Насколько он близко. Насколько интимна атмосфера между ними. Насколько волнуется что-то внутри при взгляде на светло-серые, лучистые радужки.

Его реакция. Это несколько… смущает.

Том роняет лицо в ладони, а потом на мягкие подлокотники кресла в этом чертовом вагончике. Сердце в груди бахает, как ошалелое, и кажется, что высота — единственное, способное спасти. Он ждет-не дождется предупредительный гудок и резкий визг колес о мини-рельсы.

Хаз смеется, натягивая очки, и Том чувствует его пальцы на своей коже. Они выплясывают нежный вальс, переходят плавно на крышесносящее танго.

— Точно, глупенький.

— Ой, отвали! Подумаешь, проштрафился…

Холланд зарывается глубже в черную кожу обивки, вдыхает всю гамму запахов этого волшебного уголка мира, так болезненно смахивающего на Диснейленд. Сладкая вата, свежескошенная трава и парфюм Хаза — нотки горечи и вязкой пряности. Ему нравится.

Все из этого букета — такое разное, но совместимое — нравится. Особенно Харрисон.

Вроде бы это должно пугать.

— Тем, что полез целовать меня перед запуском американских горок?

Остерфилд толкает локтем, потом чуть ласково заглаживает ранку. Не упускает удовольствия пригладить светлые волоски на предплечье. Совершенно необоснованно запускает волну мурашек.

Это нормально, что Тома будоражит и слегка трясет?

Он с трудом собирает мысли в кучу, пытаясь осознать себя в пространстве, и копит меткие, колкие слова на достойный ответ. Поднимает лицо — ну же, Холланд, ты же Человек-Паук, ты ничего не боишься! — и, потерявшись в отблесках солнца на темных очках, утопает. В ямочках-трещинках в уголках рта Харрисона, в его теплой улыбке. В выражении лица, которое “я не злюсь”. Которое “ты пытался, братан”.

Интересно, Том хорошо пытался?

— Н-наверное?

Харрисон смеется прямо под предупредительную сирену и не успевает ответить, потому что вагончик взмывает ввысь, вихляет металлическим задом на крутых виражах и трясет их так, словно собирается выдернуть из живота по почке. Том сцепляет зубы, вцепляется ладонями в общую для их мест перекладину и упорно гонит прочь бешеные мысли.

Он видит близкое, прямо у горизонта, море, резные облака в приятно-голубом небе, ощущает, как ветер путается в одежде и зарывается среди прядей. Он взмывает — все выше и выше, — совершенно не испытывая страх. Он летит — ровно до того момента, как на пике Хаз накрывает его ладонь своей. Накрывает тыльной стороной, греет пальцы, не отпуская.

Сердце пропускает удар и, обломав все крылья, забирается в пятки.

У них ведь — правда — всегда было что-то такое опасно граничащее между дружбой и любовью, но сейчас… сейчас это край. Однозначный конец. Точка невозврата?

Харрисон наклоняется ближе, обдает горячим дыханием ухо и кричит, срывая горло, прямо в шею.

Это нормально, что Том представляет его сорванные стоны?

После остановки он так и не выпускает ладонь. Скребется пальцами по жизненным линиям, таскает за собой по другим аттракционам, а после — по кафешкам и магазинам. Слепляется пальцами воедино, когда добираются до отеля.

Подносит к губам.

— Что же ты не долез?

Том сглатывает перед тем, как переспросить. Слюна в горле сухая и теплая, и ему действительно трудно. Думать здраво, трезво смотреть на то, как Харрисон стягивает очки на нос, пробирается под ребра своим сканером-взглядом. Ему практически плохо.

Но это в порядке вещей, да?

— Что, прости?

— Что же ты полез целоваться — но остановился? А, Чувачок-Паучок?

Хаз улыбается, высовывая язык. Улыбается, проходясь им вдоль костяшек. Улыбается, поддевая ремень чужих брюк.

Б о ж е п р а в ы й.

— Закончилась мстюновская храбрость, м?

Том ловит за хвост убегающее сознание.

— Надо было все-таки дожать до конца, — заключает Остерфилд.

И дожимает: кладет руки на бедра и толчком оказывается ближе, практически вплотную, гладит подушечками пальцев по ключицам, забираясь под футболку. Ненавязчиво ловит за подбородок и прижимается к губам.

Это — то, что пугало, смущало, билось в голове ошалелой зверюшкой — происходит у них на развороченной в пух и прах кровати.

Том уверен, что оно — лучшее, что случалось с ним с того момента, как он впервые увидел Харрисона. Он, кстати, дрыхнет рядом, уткнувшись лицом в подушку и привалившись к обнаженному боку.

Холланд ерошит его блондинистые волосы и думает, что это — не предел.

Определенно.