Ржет бессовестно, и Питер легонько бьет его по плечам, одновременно притягивая к себе. Джонни отзывается хриплым «ну пожалуйста!» и широким мазком языка по впадинке между ключиц.

– Дурацкие свитеры, – помогает стянуть через голову и сдавленно шепчет бессмыслицу, водя по бокам пламенными по ощущениям ладонями. – Зачем ты прячешь под ними свое тело?

Шторм любуется откровенно, и Питер закусывает губу. Гормоны стучат по черепушке, таранят сознание, но он все еще держится – держится из последних сил. Потому что в противном случае они точно разгромят к чертям всю его комнату.

И тетя Мэй этого не простит.

– Ой, да ладно, Питер, – Джонни замечает: замечает все, – не пытайся контролировать. Это называется «страсть», уясняешь? Ее не получится загнать в строгие рамки. Слышишь? Это стр-расть. Повторяй по губам.

По одной букве на взятый между поцелуями вдох. На вдох короткий и рваный настолько, что до рези в легких и пятен перед глазами. Воздуха мало – и Шторм делится своим, раскаленным, жаром пышущим, с привкусом гари.

– «С».

Джонни давит пальцем на плечевые косточки, прослеживает дорожку из родинок вниз по руке.

– «Т».

Задевает носом по носу, снова смеется – светло так, удивительно, – и Питеру чудится, будто у него стая бабочек родилась в животе.

– «Р».

Шторм поддевает пряжку ремня, ногтями скребется в ширинку – безумный, заводной и снова безумный, – чуть прикусывает кожицу на нижней губе.

– «А».

Паркер приподнимается сам, позволяет стянуть с себя джинсы вместе с бельем и обхватывает, льнет обратно. На сей раз – крепче, ногами прямо за поясницу.

– «С». А ты хорош, Паучок.

Питер старается прошептать ему нечто вроде «заглохни, дурень!», но задыхается от беглого касания к внутренней стороне бедра. Ловит за ткань серой кофты и решительно мнет, движениями умоляя «сними», «будь ближе», «лишь кожей к коже и никак иначе».

– «Т».

Джонни понимает – усмехается лукаво, избавляясь поспешно от остатков одежды – и уверенно кладет ладонь на колено. Юркий, ловкий, жадный, как летом лесной пожар. Питер в нем действительно теряет дыхание – а еще ориентацию в пространстве и времени, себя самого с последними трезвыми желаниями в придачу.

– Ах!..

Закончить не успевает: давится, охает, глаза распахивает, когда Паркер сам прикусывает игриво кадык и ласково-сладко трется макушкой о висок. Когда крепче впечатывает в себя – и позволяет, раскрывается навстречу.

– О танцах не проси, – сдавленно и заранее сбито, словно совсем уже рядом с бездной, на самом ее краю, в шаге от безвозвратного падения. – Иначе останешься без другого…

Подростки – что с них взять? Подкаты на уровне детского сада – и “первоклассный”, “мастерский”, полный эмоций шантаж.

– Понял, – второго приглашения Джонни не надо, они сталкиваются лбами, ладонями, цепляются друг за друга, как охваченные огнем.

Пылающие. Взорвавшиеся изнутри.

Молодые и красивые – а еще счастливые до звездочек под веками.

========== Ты думаешь, они не знают? ==========

— Ты действительно наивно полагаешь, что фанаты ничего не подозревают?

Харрисон говорит тихо и старательно отводит глаза. Ведет пальцами по ободу бокала, аккуратно качает в ладони. Под стеклом пузырится шампанское, легко поблескивает в ярком свете блестками-шариками. Оно нежно-золотистое и, как говорит этикетка, просто замечательное на вкус.

Пробовать его совсем не хочется.

— О чем ты?

В голове у Тома каша, а по жилам — вместо крови — истинно-ребячий восторг. Турне по миру чудится ему сказкой, чудесной, удивительной сказкой, и он почти не обращает внимания на то, сколько сил качают из него выступления и перелеты.

Хазу это не нравится.

— Например, о том, что ты очень палевно виснешь на мне на всех фотках. Или о том, что постоянно постишь в Инсту видео, где мы вместе. Или о том, что постоянно благодаришь меня в интервью. Что носишь…

— Понял, — Холланд лениво поправляет галстук, отставляет шампанское и меняет дислокацию на диване. — Можешь не продолжать.

Теперь он ближе, значительно ближе. Настолько, что видно каждую эмоцию в глубине веселых глаз.

Хаз замирает на секунду: ему просто нужно перевести дыхание, потому что в груди уже давно непозволительно тяжко, а поперек горла застрял массивный сухой ком. Том восхитительный, и пахнет от него так вкусно, что кружится голова: клубничным джемом, мускусом и новым одеколоном.

Решение расставить точки над i после очередного банкета в очередной стране, наверное, было не очень хорошим и продуманным.

— Харрисон, — глухо говорит Том и, обернувшись по сторонам, припадает на кожаную спинку, начиная шептать ему в самое ухо, — я не держу людей за идиотов. Тебе это отлично известно.

— Тогда к чему все это? — Хаз борется с дрожью вдоль позвоночника и усиленно таращится в ростовое окно напротив. — Взять хотя бы тот пост, что мы залили в сеть пять минут назад. Зачем он?

Огоньки ночного города, оказывается, такие красивые, что режут без ножа. Расплываются цветастыми пятнами, щекочут нервы.

В комнате душно, и чертов галстук — такой же, чтоб его, как у Тома! — сдавливает шею. Сложно дышать, а внутри, как назло, пусто, и кажется, что если Том ответит, Хаз не сможет связать и пары слов для реакции. Хорошо, что хотя бы Джейкоб ненадолго вышел из номера.

— Нам весело, — Холланд мило хмурит брови, и его голова, заваливаясь, сползает на плечо друга. — Чего ты загоняешься, чувак?

Он спокоен, умиротворен и совершенно не контролирует свои движения. Хазу от этого дурно: вихрастая макушка замирает на плече и спускается ниже. Том резко дергается, подминает под себя ноги, и как-то так получается, что укладывается калачиком прямо ему на колени.

Воздух застревает в легких.

— То, что думают люди — пустые домыслы, — Том смаргивает, а потом поднимает расслабленную руку и кладет Остерфилду на колено. — Ты же знаешь, что на самом деле у нас все иначе, а не как выходит с их суждений.

Очерчивает пальцами коленную чашечку, чуть елозит, укладываясь удобнее, и, повернув голову, оставляет легкий поцелуй на ляжке. Губы прожигают даже сквозь ткань, и Харрисон заливается краской.

Действительно, все иначе. Вместо вымышленных лежаний в обнимку у них быстрые перепихи в туалетах самолетов, вместо жаркого секса в гримерке — выходные, проведенные у туманного озера. Холланд любит делать все наоборот, и это не перестает поражать.

Вот ведь человек-открытие. Кажется, Хаз любит его именно за это.

— То есть ты не подогреваешь их?

Щурится недоверчиво и, помедлив, опускает ладонь в мягкие волосы. Зарывается, оттягивая мелкие прядки, ласкает неторопливо кожу головы. Смотрит, как чувствительный Том поскуливает от удовольствия, и улыбается.

— Может, самую капельку.

— Капельку?

Надавливает сильнее, а второй рукой опускается на шею. Пересчитывает выступающие над воротом идеально-белой рубашки позвонки, ведет линии от мочки уха и точками прикосновений отмечает родинки. Том закусывает губу, нетерпеливо дрыгает ногой и утыкается носом ему в брючину.

— Не помни штаны, ладно? Так все-таки: “капельку”?

— Может, и не капельку. Больше, наверное.

— Ты провоцируешь их, Том, — хмыкает Харрисон и обхватывает ладонью под подбородком. — В открытую.

Сжимает, чувствуя, как под тыльной стороной ходуном ходит кадык. Том возмущенно хватает ртом воздух, жмурится — до вереницы кругов под веками — и требовательно скребет раскрытой рукой по ноге Остерфилда.

Очень, очень чувствительный Том.

— Возможно, — выдыхает наконец, явно с трудом, и голос хрипит, как сорванный. — Провоцирую их точно так же, как ты, Хаз, меня.

Глаза раскрывает и рывком — прямо как свой гиперактивный марвеловский герой — прочь с коленей. Садится резко, но не соскакивает с дивана. Напротив: разворачивается, нависает над Харрисоном, придавливает к разбросанным подушкам весом своего тела.

Заглядывает в глаза сверху вниз, весь изогнувшийся, пластичный, горячий, как наваждение. Перевозбужденный, как настоящий подросток. А Хазу почему-то казалось, что они оставили этот этап позади.