Дорога идет вдоль Волги. Я навсегда возненавидел Волгу и Каму из-за Татарии, где пережил самые ужасные моменты моей жизни. Скоро будем пить чай. Ну, ладно, жизнь, в конце концов, не такая уж плохая. Конечно, нам нужно отъехать как можно дальше от этих страшных русских морозов. Становится все темнее и темнее. Все бегают смотреть на Волгу, так как поезд стал после двадцати минут медленного хода. В сущности, как и следовало ожидать, путешествие это ― сплошная остановка. Разговоры о том, что Волга представляет для нас нечто вроде Рубикона. Действительно, можно часами обсуждать «границу между двумя мирами»; что немцы хотят дойти только до Волги; что это «целая эпоха»; почти исторический момент и прочие глупости. И все же, даже будучи Рубиконом, Волга не помешает нам мерзнуть до Чкалова. Кончаю писать. Темно.

13/XI-41

Переживаем очень трудные дни. 2 недели путешествия, и все еще не доехали до Сызрани. Сегодня ночью все спали в шубах, так как вследствие готовки в топке загасили celle-ci[165] ― неумелые люди, пришлось вновь разжигать, не было дров и угля. К утру все проснулись окоченелыми. Теперь на каждой станции, в поле, мы бегаем за каким угодно топливом для топки. Стоит исключительно сильный мороз. Нас неожиданно застигла ранняя зима. Державин и Кочетков говорят, что даже в 17^е ― 18^е гг., в годы разрухи и страшного беспорядка, и то было больше порядка на дорогах, ― и они впервые переживают такие передряги. А это ― люди бывалые, qui ont vécu[166], как говорится. Но в таком положении они действительно не бывали. Хлеба уже дней 6 как не удавалось достать. А мороз не ждет ― и невиданный. Сегодня таскали все утро полена, дрова, бревна, даже шпалы… Всем напоминает времена революции, но даже еще хуже. А ведь всего четыре месяца войны ― а какой безобразный беспорядок во всем. Du reste[167], наш вагон ― картина всероссийских беспорядков en miniature[168]. Каждый хочет распоряжаться по-своему, все вносят противоречивые предложения, причем c’est toute une histoire que de tirer quelqu’un pour faire le travail nécessaire[169]. Вагон раздирается склоками, причем у некоторых доходит дело до «хамов», «подхалимов» и пр. Источники споров ― в основном на базе готовки. Каждый норовит пройти вне очереди; пользуются больными детьми, чтобы готовить 2–3 раза… Более неорганизованных, сбивчивых, противоречивых людей, чем русские, не видывал и видывать не буду. Сейчас ― 13 h. 30. Если будет coup de chance[170], часика через полтора удастся в топке вагона сварить картошку, если какие-нибудь косолапые дураки не затушат ее до этого. Partout rêgnent des[171] междо-усобицы, разъедающие «коллектив». Какой, к чорту, коллектив! Интендант Казаков поехал в Куйбышев. Может, он там как-нибудь облегчит наше положение, в смысле быстроты продвижения, хлеба? Поговаривают о том, что он поехал в Куйбышев, т. к. там у него семья. Конечно, особенно не надеюсь на плодотворность его démarches[172], если даже таковые будут. Ведь в Куйбышеве правительство и нарком путей сообщения. Но до Куйбышева еще далеко. До Куйбышева неизвестно сколько километров; до Сызрани ― 20 км. Говорят, на нашем пути произошло крушение, которое задерживает наше продвижение. Выступило морозное солнце. Все говорят, что никто ничего не умеет организовать (верно, между прочим). Читаю гениального «Гамлета» в переводе гениального Пастернака. Читаю также забавные, хотя чуть-чуть устаревшие, очень остроумные и талантливые «12 стульев» Ильфа и Петрова. Что останется от советской литературы? Грин, Ильф ― Петров, может, Пришвин и Шолохов. Ничего неизвестно с фронта ― неоткуда получать новости. От мира, в сущности, полностью отрезаны. Вот хорошо, если бы 2^й фронт к чорту расколошматил немцев! Ведь, в сущности, во всех бедах они виноваты не меньше, чем мы сами, ― даже больше. В России ЖИТЬ хуже, работу же найти легче, чем на Западе; на Западе же работа ― все, но, получив работу, ― жить легче, ВКУСНЕЕ. Прямо не знаешь, как быть. Хотя сейчас вопрос об этом не ставится: du moment qu’on y est, faut s’arranger comme on peut[173]. Подождем ― увидим. В конце концов, можно творить в полном смысле слова, занимаясь какой угодно дрянью, которая бы «давала на жизнь». Это даже было бы пикантно. Конечно, люди «свободно творящие», вроде Жида, Монтерлана, Валери, ― примеры соблазнительные. Они не вынуждены заниматься посторонними делами. Но ведь им лет 40–60, а к этому времени никто мне не говорит, что я не достигну их положения. Конечно, жалко своей jeunesse non dorée[174]: хотелось бы комфорта, хорошей еды… По всей вероятности, это может быть достигнуто только в зрелом возрасте. Очевидно совершенно, что надо просто снизить свои требования к жизни, постольку поскольку эти требования действительность telle qu’elle est[175] не может удовлетворить. Очевидно, нужно плевать на сейчас и завтра, a viser beaucoup plus loin[176]. В сущности, надо забыть о молодости и работать на достижение обеспеченности в зрелые года. Вообще это ничего не меняет, эти рассуждения. Одно дело ― реальная жизнь в СССР с ее возможностями и невозможностями, дело другое ― идеалы, моральные требования, мечты и надежды. У настоящего, ЯСНОГО человека не должно быть décalage[177] между идеалами, мечтами и надеждами ― и реальными возможностями. Этот человек должен здраво смотреть на жизнь и приравнять свои требования к действительности. Прочь глупые мечты, порождающие ипохондриков и ratés[178]. Нужно уметь СОРАЗМЕРЯТЬ. Конечно, нужно знать и реальные возможности, не преувеличивать и не преуменьшать их. Надо жить опять-таки «по лестнице» ― ведь сразу площадки 8^го этажа не достигнешь. Но надо знать, что каждая ступень ведет к этому этажу ― и не пренебрегать ею, и не думать, что это ― конечный пункт. Я, например, хочу быть, скажем, знаменитым писателем. Основное ― сохранить себя. Заниматься я могу чем угодно, лишь бы уметь самому себе создать максимум благоприятных условий для творческой жизни. Всему свое время. Придет и комфорт, и деньги, и женщины, и слава, и заграница. Нужно уметь ЖДАТЬ ― и не отчаиваться. Все изменяется, все имеет временный, переходный характер. Как-нибудь устроюсь, будет когда-то мир… Небось! Хорошие времена настанут ― хоть в 40–50 лет ― и то хлеб, спасибо и за это. В конце концов, я сейчас пока в целости и сохранности, как-то «шамаю», любимые книги ― со мной… Что толку, что не знаю, что ждет меня в Азии? Ведь все равно как-нибудь устроюсь. Умея много не ожидать от будущего, зная свои силы и возможности, я побежду в конечном счете ― это ясно. Все же мне предстоит приятная штука: встреча с Митькой. Да еще, вдобавок, она может не произойти, можно замерзнуть в пути, могут нас не высадить в Ташкенте; высадив же, могут не пустить в Ашхабад; в Ашхабаде могу не устроиться; встреча с Митькой может быть испорчена отказом мне помочь; tout cela est fort possible et peut fort bien arriver[179]. Я это знаю, но так как органически надо надеяться и радоваться чему-то, я это и делаю, невзирая на возможную призрачность моих надежд. Знание шаткости моих перспектив не мешает мне иметь эти перспективы, которые меня как-то питают морально. Je me connais ― et c’est beaucoup.[180] Пусть все разрушится, все надежды ― наплевать. Je l’aurai prévu, d’une part, et de l’autre l’aurai pris du plaisir de ces espérances, tout en sachant que tout peut fort bien foutre le camp. C’est paradoxal, mais pratique. N’empèche que cette nuit ce me semble fort qu’il fera aussi froid qu’hier ― et pire, peut-être.[181] Сейчас еще ничего, топят. А ночью ведь не достанешь дров… В этом-то и соль. Давно не мылся. Но ничего, доедем! Говорят о том, что эвакуационный документ на Союз писателей оформлялся, но его не успели захватить из-за спешки отъезда, так что у нас есть только индивидуальные справки об эвакуации и Ташкент может нас не принять. Но неужели туда из Москвы не протелеграфировали о том, что вот едет эшелон с вагоном Союза писателей, так-то и так, общий документ придет после, со следующей группой… Все же вряд ли, доехав до Ташкента, нам придется ехать в другой город. J’y suis, j’y reste.[182] Но все можно ожидать от неорганизованности наших руководителей. Но до этого еще далеко. Потом, я-то, в сущности говоря, хочу доехать до Ашхабада, и одна из эвакуационных справок направлена в Ашхабад, и Кочетков… Но все это слишком рано. Миновать бы холода ― главное. А там ― увидим. Еще пока неприметно начинает темнеть. Все перенесем, а все-таки доедем. Думаю, что в Ташкент нас пустят ― все-таки вагон кто-то дал, справки кто-то выдал… Увидим. Все-таки туго мне сегодня пришлось из-за холода ― не приспособлен я к этому. Говорят, делегация академиков поехала в Куйбышев, ― может, они облегчат продвижение эшелона. По-видимому, мне надо просто пойти по проторенной дороге: закончить ср. школу, поступить в университет, быть скучным человеком, tout en[183] сохраняя всю мощь и внутреннюю свободу, творя параллельно с карьерой, ― это самое умное. Удастся ли это ― другой вопрос. Возможно, Митьке это удастся. Но до этого всего еще очень далеко.