Как пел по радио в 39^м Клод Дофен.

Чуть позже. 3 ч. дня.

Жалею о том, что не взял демисезонного пальто, а только летние вещи ― но нечего делать, да и нести больше, чем взял, сам я не мог. Je suis fermement résolu[115] бороться всеми возможными способами за длительное материальное благополучие в Ср. Азии. Совсем не хочу быть оборвышем (?). Если возможно, буду учиться, но я сильно отстал (3 месяца: сентябрь, октябрь, ноябрь), но дело не в этом, а как, где и с кем я устроюсь. И все будущее неизвестно! Говорят, немцы взяли г. Тулу. Конечно, в сущности, мне надо учиться… Но вряд ли это выйдет. Говорят, в Ташкенте совершенно нельзя устроиться: огромное количество народа вследствие усиленной эвакуации туда; работы найти невозможно. Но там я и не рассчитываю устроиться. Скорее всего в следующих городах будем жить: Ашхабад, Фергана, Самарканд. По делам А.С. нужно будет съездить в Алма-Ату. Там тоже невозможно поселиться: совершенно нет свободной площади. Где-нибудь да и устроимся. Главное: не быть вынужденным жить в каком-нибудь кишлаке и работать в колхозе; нужно селиться в каком-нибудь городе, очень важно внутреннее состояние транспорта в Ср. Азии. Что нас там ждет? Уже недельку едем. На Москву 2^ого числа был дневной налет, принесший жертвы. Стоим в Кирсанове. Был на базаре; купил картоф. котлет, курицу вареную и помидоры. У дверей военкомата толпятся грязнейшие мобилизованные. Какие к чорту из них выйдут солдаты? Mais la Russie a parfois de ces surprises…[116] Интересно, сколько дней и в каких условиях ехал Митька. Как хорошо было бы увидеться! Впрочем, ожидание всегда лучше, чище осуществления, как это ни парадоксально: ведь ожидание происходит именно ради этого осуществления. Но все эти изощрения не à l’ordre du jour[117].

7/XI-41

Вчера ― речь Сталина по случаю 24^й годовщины Октябрьской революции. Основное в этой речи ― то, что Сталин упомянул о Втором фронте, на котором Германии скоро придется бороться. Это означает, что англичане скоро вступят в дело. 2^й фронт. Где? Может быть, в Финляндии, или во Франции, или на Ближнем Востоке. Сталин произносил свою речь из Кремля, в присутствии Государственного Комитета Обороны и большого количества слушателей. Надо бы узнать побольше об этой речи. Интересно, что он сказал про Москву. Вроде бы он сказал, что ее ни за что не отдадут. Эта речь должна очень оживить русский патриотизм: у Сталина большой авторитет и сильное влияние. Было бы здорово, если бы Англия создала Второй фронт. Но я думаю, они это сделают весной. Уехав из Кирсанова ночью, поезд остановился среди поля. Погода отвратительная: очень низкая температура и снежная буря. Сегодня ― день праздника Октябрьской революции, в вагоне ужасно холодно. Когда я умывался, я буквально замерзал. А поезд только и делает, что останавливается! Наше положение довольно шаткое. В вагоне говорят о том, что снег может очень повредить нашему путешествию: забить пути, засыпать рельсы. Это, может быть, и правда, но, чорт возьми! ― какие же кретины все эти попутчики! Они, почти все, занудные и бесконечные паникеры. Пойду читать «Богатые кварталы». Вечер того же дня, или, вернее, вторая половина, 15.30. Неизбежно, с удивительной регулярностью, к раннему заходу солнца наступают для меня долгие часы ностальгии по счастью и Франции, слитые во мне в одно общее обожание. Может быть, в сущности, не стоит удивляться ужасной нерешительности и неопределенности настоящего времени. Эпоха, в которой я живу, очень тяжелая и трудная, но я твердо надеюсь на лучшее будущее.

Интересно складывается все-таки моя автобиография: сначала если смотреть. Родился я в г. Прага (Чехословакия) 1^го февраля 1925^го года. Отец перебрался туда из России, где проделал всю Гражданскую войну офицером-добровольцем Белой армии. Мать ― знаменитая московская поэтесса, уехала из Сов. России pour rejoinre son mari[118]. Потом la France[119]. Жизнь в Вандее, на берегу моря; я ― толстый малыш; в Нормандии (Pontaillac[120], воспоминания о море и жене Шаляпина), начало «левения» отца. Жизнь в Медоне в immeuble[121] с рыжей хозяйкой и прогулками в знаменитом Bois[122]. Потом ― Кламар и католическая школа de la rue de Paris[123]. Отец ― евразиец, воспоминания о типографии, rue de l’Union[124], мелькание сотрудников евразийской газеты, звук пишущей машинки… Ensuite ― Vanves, rue J.-B. Potin[125], поближе к Парижу, школа та же. Fins d’années torrides, distributions de prix ― au jury, il y a même, à côté du directeur Maillard, un moustachu, un général Durmeyer, ― alsacien… Les amis et copains: Etienne, Lefort, Joly, Thanron ― tous des fainéants, amateurs de pèse, de bonnes «cibiches» et de «Sex-Appeal».[126] Отец решительно порывает в 1928 г. со своими старыми друзьями и переходит в ряды «sympathisants» au régime bolchévik[127]. Он постепенно переходит на советскую платформу, начинает знакомиться с разными людьми; начинается политически-конспиративная жизнь; мелькают «случайные» люди; отца редко видно дома, приходит он поздно, усталый… 1936^й г. Расцвет «Front Popu»[128], начало войны в Испании… Отец поглощен «испанскими делами»; son activité est au zénith[129]. Все последующие два с половиной года он занимается этими делами, faisant des prodiges d’habileté en affaires[130]. Мать об этом почти ничего не знает, живет своей жизнью, его же обожает. Quant à moi, je subis une quantité énorme d’influences les plus diverses[131]: католическая школа, французский коммунизм, etc; etc jusqu’au ciné américain qui m’inculque l’amour de l’argent et du luxe[132]; редкие прогулки с отцом, мелькание где-то далекoй Union soviétique, Maurice Thorez, Pain, Paix, Liberté[133]. Les Lébédeff et leur sympathique appartement.[134] Фашизм товарищей по школе… Боже, какая каша. 37^й год. Год моей страсти к радио и кино, к журналу «Séduction»[135], к magazines illustrés (aventures et police), к Charles Trénet[136]. Внезапно, разрывом бомбы ― l’affaire Reiss[137]. Отец скрывается à Levallois-Perret[138] у шофера-эмигранта, коммуниста… Exposition universelle. Fuite en auto, éperdue avec papa et les Balter qui l’accompagnent. Rouen; on se quitte… Retour à Vanves; perquisition; une journée entière à la Sûreté générale: «Votre mari avait une activité foudroyante».[139] Переезд в Париж; Дик Покровский ― передаточный пункт между нами и посольством, Вера Трэйль, Louis Corday… Моя беззаботная жизнь в Париже в течение двух лет: кафе, кино, газеты, радио, деньги из посольства и перспектива Сов. Союза. 39^й год, наконец. Памятный год! Отъезд в СССР, пароход «Мария Ульянова», таможня в Ленинграде, arrivée à Moscou[140], где встреча с Алей и знакомство с Мулей. Пью воду и ем мороженое на ул. Горького. Vois le Kremlin.[141] Потом ― Болшево: «норвежский домик», папа болен, ирреальность обстановки, Митька, склоки с Ниной Николаевной, таинственные разговоры с НКВД, потом поездка в Химки через ЦПКО и пароходик с Мулей и Алей, ресторан, возвращение в Болшево; пресловутая «переговорка»… Потом арест Али, через месяц ― арест папы. Потом мелькают Голицыно и Мерзляковский, сельская школа, дом отдыха и толстая Серафима Ивановна. Потом ― Моховая, 11 и жизнь в Университете с Северцевыми и Габричевскими… Передачи отцу. Сентябрь 40^го г., после séjour[142] у Лили переезд на Покровский, школа 335. Потом ― война, эвакуация в Татарию, Елабуга, самоубийство матери, переезд в Чистополь, потом кошмарное возвращение в Москву; жизнь у Лили, прописка, Лебедев-Кумач, бомбежки, Валя и Сербинов, обеды в ресторанах, 16^ое октября, объедение, la vie quand même[143], Библиотека ин. яз. Потом телеграмма от Митьки и départ pour l’Asie Orientale avec les Kotchetkoff[144]. Эвакуация в Ташкент avec espoir d’aller au Moyen-Orient, à Achkhabad où je retrouverai Mitia à tout prix. Et voilà[145]. Иду за углем ― остановка.