Таня ни за что бы не ответила на свое письмо. Но Надя простыми, до оскорбления добрыми словами изложила суть всего происходящего. К Надиной привязанности добавилась потребность понимать того, кого она любит. Таня этого не заметила. Из всего письма она выбрала одну нужную для доказательства строчку: «Я хочу рассказать тебе обо всем, что случилось со мной за этот год». «Вот-вот! – подумала Таня. – Друг только того и ждет, чтобы навязать тебе разговор о своем удивительном внутреннем мире. А я эгоист! Заявляю честно. Я хочу обсуждать с другом свой собственный внутренний мир».
В С Таня все же поехала. Увидев ее, Надя побежала, отталкиваясь от земли крепкими ногами (Таня с особым удовольствием подметила это), сжала ее голову руками и смотрела своими большими черными глазами в Танины глаза. «Ага! В глазах слезы, а на земле-то крепко стоим», – думала Таня раздраженно. Неподдельность и искренность слез Нади мешали ей быть плохой. Она сделала все, чтобы разочароваться в дружбе. Толкая свою шестнадцатилетнюю философию, Таня выбирала трудные слова и запутанные темы, чтоб можно было назвать себя непонятой: «Автор – Альфред де Мюссе. Книга – «Исповедь сына века». Читали? (Подруги отрицательно покачали головами.) В этой книге охвачен тот период, когда прошлое ушло, а настоящее не наступило. И волны, для борьбы с которыми юноши напрягли свои мускулы, отступили. (Девчонки слушали внимательно, но глаза их не горели.) Люди того времени были похожи на человека, который собрался строить дом. Старый он, естественно, развалил. Приготовил известку, засучил рукава и стал ждать новых кирпичей. Тут к нему приехали и сообщили, что новых кирпичей нет и вряд ли они скоро будут. И человеку предложили строить дом из старых обломков. Мы похожи на этого человека». Таня скорбно затянулась… «Ну ладно, девочки, я пошла. Мне поросенка кормить надо», – сказала Наташка.
А когда все гуляли по парку и Таня предложила пойти на танцы, никто не захотел. «Там грязно», – сказала Надя. «Ах, там грязно… Я чистая, а Таня грязная. Хорошую вы меня любили. Посмотрим, будете ли любить плохую». И Татьяна Елагина достала деньги, которые все сложили в ее модную сумочку. Она купила билеты, не дожидаясь согласия подруг. Надя повернулась и пошла, а за ней впервые двинулись остальные, оставив в Таниной душе смесь уязвленного самолюбия с досадой на себя.
Через полгода Надежда первая написала письмо, которое возродило нашу дружбу.
«Дом номер какой, моя хорошая?» – спросил шофер. «Двадцать седьмой, – ответила я. – Сколько с меня?» Счетчик показывал три рубля и двадцать копеек. Я сунула пятирублевую бумажку, не надеясь получить сдачу, но получила. Сказала «большое спасибо» и вылезла на улицу Достоевского. Здесь меня снова сковал приступ волнения, и с минуту я стояла не шевелясь.
Черт! Уже семь часов, а темно, как в танке… Двадцать девятый. Можно концы отдать от холода… Какой противный город этот В. Все прямоугольное… Двадцать седьмой. Я у цели… Вон в том доме жила Надежда Черкасова. Вот в эту самую дверь входила… Не-е. В лифт я не сяду. Мне надо где-нибудь покурить… Этаже на третьем… Когда кончится эта чернота? В А уже давно светло. Мне кажется, эта чернота никогда не кончится… И так противно. Когда чернота и желтый электрический свет… На нервы действует… Тетка!.. Чего ты на меня уставилась?.. Вытряхивай свои пищевые отходы и мотай… Нет. В другом месте я не могу курить… Мне здесь удобно. Правильно… Наглеть всегда удобно. Это точно… Кстати, в двадцатой квартире никто не умирал?.. Вы не в курсе. Она с достоинством удалилась, показывая Тане Елагиной возмущенную спину… Ну ладно… Встали. Потушили окурок. И пошли. Бодрым шагом… Квартира двадцать… Нажимаем на звонок… Надежда. Живая. С чего я взяла, что она умерла?.. Стоит в черной шапке и валенках… И я стою… И долго мы будем так стоять?.. Таню Елагину сейчас задушат… А вот и бабка… Ноги иксом. Тощие и жилистые. Лицо типичное для старух-алкоголиков: веки вспухшие, четко выделенные. Губы тонкие, как полоски. Черт! Кажется, эта старуха так и плюнет в лицо. Морщины так интересно стремятся к губам. Со всех сторон… Глаза потрясающие. Огромные, черные. Смотрят внимательно. Губы-полоски улыбаются, а глаза смотрят. Оценивают. Ну-ну лиса черно-бурая, сапоги – made in England… В руке «Беломор». Как баба-яга в этой синей косынке с белым горохом… Вася?! Какой Вася? Кот? Чего они смеются?.. Ага… Значит, Надя все-таки вызвала Веснухина… А че это он? Разве у них живет? Не в общежитии… А вот и сам Вася. Здравствуй, молодой человек!.. Нормально он себя представил – «так сказать, Василий». Так сказать, Татьяна… Руку жмет крепко, а в глаза не смотрит. Все хорошие люди при знакомстве смотрят в глаза… Девушка, придержите его руку. И заставьте посмотреть… Давно бы так. Табачные глаза. Пустые какие-то. Как у мальчишки-хулигана… Двадцать три года – и как пацан. Ей-богу, девятнадцати и то не дашь… Глаза пустые. А черт его знает!.. Ты не опаздываешь на работу? Еще насидимся вместе… Ну пошли, раз Вася еще не позавтракал… Сама рассказывай. Я потом… Правда! На одном заводе работаете?…А когда у вас светло бывает? В десять!.. Ничего себе. Дай-ка сюда руку! Давай, давай, давай!.. Что это за украшение? Бритвочкой?! Ладно. Потом расскажешь. Бегите на свой завод. Нет, скучно не будет… Я с твоей бабулей начну искать общий язык.
Как только за Надеждой и Василием захлопнулась дверь, Таня Елагина отправилась на кухню создавать контакт. Лидия Николаевна мыла посуду.
Таня села на табуретку, вытряхнула из головы все Надеждины оценки, губы-полоски для плевка, оценивающие глаза. Освободившееся место она заполнила доброжелательностью и услышала:
– Танечка, ты кушать хочешь?
– Нет, – приятно ответила Танечка.
– А спать? Устала, наверное, с дороги?
– Не знаю.
– Ты, видно, сама не знаешь, чего хочешь. После дороги всегда так, – рассмеялась Лидия Николаевна.
– Точно, сама не знаю, – согласилась с нею Таня.
– А где вы, Танечка, с Наденькой познакомились? Кажется, в С. Но я тебя что-то не припомню.
Татьяна приступила к осуществлению своей задачи. Каждому человеку приятно, когда с ним говорят про него, и поэтому Таня сказала Лидии Николаевне:
– А я вас помню. Только тогда вы показались мне высокой. У вас еще завивка была и маникюр…
– Да… Когда-то я за собой следила. А сейчас… Сама видишь! – Лидия Николаевна показала на синюю косынку в белый горох.
– Нам тогда было по двенадцать лет. Мы валялись в траве перед вашим домом и разучивали приемы самбо. Вы вышли и спросили, в чем причина такого дикого визга. Надя ответила, что мы учим приемы самбо, чтоб при случае можно было дать отпор бандиту. А вы засмеялись и посоветовали нам бросить это бесполезное занятие. «Никакого отпора вы не дадите, – сказали вы. – Разве что трусики придется менять».
Тут, по Таниным расчетам, Лидия Николаевна должна была засмеяться благодарным смехом за то, что ее шутка хранилась в чьей-то памяти семь лет. Но она этого не сделала.
– Да… – вздохнула Лидия Николаевна. – Я за собой следила. Всегда завивка, маникюр, шпильки. Я, Танечка, была красивая: кожа смуглая, зубы белые, глаза большие…
– Я видела. Мне Надя показывала ваши фотографии. Вы действительно были очень красивы, даже…
И опять Таня ошиблась в своих расчетах. Лидию Николаевну не тронуло, что ее красоту оценили.
– Танечка, – сказала она деловым голосом и оставила мыть посуду, – ты не заходила перед отъездом к Виктору Сергеевичу, Наденькиному папе?
Таня никак не предполагала такого вопроса и поежилась на табуретке. Она не ожидала, что Лидия Николаевна заведет с ней разговор о мужчине, жестоко отвергнувшем ее дочь, когда та была уже в положении. Таня не ходила к Виктору Сергеевичу перед отъездом, она вообще не собиралась к нему заходить никогда в жизни. Но Лидии Николаевне объяснить все это было невозможно. Чувствуя свою правоту, Таня сказала в жалкое оправдание: «Знаете, у меня времени не было», – полным достоинства голосом. Губы-полоски раздвинулись в понимающей улыбке:
