Вот поэтому я начала курить пятого января, чтоб заранее организовать минимальную трату драгоценной энергии.
Во взаимодействие с двумя составляющими сложного холода вступило чувство одиночества. Это была не тяжесть духовного одиночества: в городе, который я покидала, оставались люди, хорошо понимающие мои мысли и поступки. Это было тревожное одиночество, которое я испытывала всякий раз, покидая родной город. В день отъезда рвались все ниточки-связи, благодаря которым я делала свое маленькое дело в сложном организме людских отношений. Я стояла в будке, облепленной со всех сторон чернотой зимней ночи и ревом самолетных двигателей, и представляла, как взмывающий в небо самолет натянет все эти ниточки-связи, поработает моторами и, порвав их, исчезнет в черном небе. Это было одиночество человека, которому уже никто ничего не был должен и который сам, в свою очередь, никому и ничего не был должен. Чувство тревожного одиночества вместе с молчанием Сергея Нинашева и минус тридцатью одним градусом чувствовало себя превосходно – докуривая сигарету, я была уверена, что еду к Надежде на могилу. Письма ее не приходили уже два месяца, последние не сообщили ничего радостного из Надиной жизни, а за девять лет знакомства Надежда совершила три неудачных попытки уйти в мир иной. Я затушила сигарету носком сапога и услышала сквозь рев моторов приглашение на посадку.
Сидеть в самолете было ужасно неудобно: справа круглое окошечко, почти у самого носа спинка переднего кресла, а слева женщина, у которой на лице написано желание найти собеседника. Самолет набирал высоту. То, что недавно было городом, превратилось в кучу сметенных огоньков. Я почувствовала дружелюбные толчки женщины слева. Зажав нос двумя пальцами, она посоветовала мне сделать то же самое, чтобы избавиться от пробок в ушах от слишком резкого подъема. Я послушно взяла нос двумя пальцами, проделала глотательное движение и, не избавившись от пробок, благодарно улыбнулась женщине слева. После этого я поспешила с интересом прильнуть к иллюминатору, за которым ничего не было видно, кроме черноты. Я представила, как над кучей огоньков развеваются оборванные ниточки-связи. Порывы ветра заставляют их проделывать волнообразные прощальные колебания. А нос самолета, в котором я лечу, тянет одна-единственная ниточка-связь, длинная и крепкая, а эту ниточку Надежда дома наматывает в клубок.
Мы познакомились маленькими девчонками в городе С. В самом заурядном провинциальном городишке для тех, кто не провел там своего детства. А мы с Надей приезжали в С каждое лето. И нас нисколько не угнетало, что в городе один пивзавод, один пединститут, что типовые здания в духе времени можно сосчитать по пальцам. Днем в С поражало прежде всего обилие старух. Они сновали по городу взад-вперед, прижимая к животам сумки. В тени деревьев безжизненными трупами валялись собаки. А на ступеньках магазинов сидели небритые мужчины и озабоченно матерились. Вечером же поражало обилие девушек, заполняющих главную улицу и гуляющих по ней парами, тройками, четверками и больше. В прошлом С был купеческим городом. Об этом говорили его солидные деревянные дома и три полуразрушенные церкви. Последние были когда-то белоснежными красавицами. Но к нашему появлению на свет они, с ржавыми крестами и куполами, красными заплатами кирпичной кладки, никому не нужные, возвышались среди радостной зелени с видом суровым и даже оскорбленным. С был создан для детства. Его речка, овраги, пыльные улицы с лавочками подружили трех местных девчонок со мной и Надеждой. Ни о какой симпатии не могло быть речи: в нашей группе шли непрерывные процессы разделения на враждующие подгруппы. Но всех пятерых всегда соединяли земные предметы, которыми нельзя было наслаждаться в полной мере в одиночку и даже вдвоем. Как и в любой группе, в нашей выделился лидер. Им была я. Хотя если кто-то считал необходимым назвать меня дурой, то никаких сомнений и опасений у этой девочки не возникало. И при купании на речке я не всегда первая владела огромным надувным баллоном. Я не была типичным лидером-диктатором. Моя власть приходила вместе с начинающейся скукой, когда все сидели прокисшие на лавочке и перебирали надоевшие игры и занятия. Оттого что я была старше всех на год и много читала, никто лучше меня не мог придумать новое и интересное. Особенно ярко проявилось это после пятого класса, когда я приехала в С с полным собранием библиотеки приключений в голове. В родном городе А среди людных улиц и мчащихся машин я не подозревала, что во мне засела романтика действия. Помню, была тоска оттого, что в книгах жизнь красива, а в моей ничего, кроме контрольных и ссор с родителями, не происходит. Только по приезде в С к бабушке с дедушкой эта романтика обнаружила себя. Мы начали делать приключения. Вот именно делать. Если просто так сидишь, сложа руки, совершая обыкновенные поступки, то и жизнь будет дарить тебе обыкновенные события. Как в законе упругости: сделай из ряда вон выходящий поступок – сожми пружину, и она откинет тебя в интересные события, в парадоксы людских отношений. Если бы никому не нужные девчонки с исцарапанными загорелыми ногами спокойно направлялись туда, куда им нужно, разве бы посетила их жизнь таинственная неразрешимая загадка? Но никому не нужные девчонки если шли куда-то, то непременно в обход, а под окнами иначе как на четвереньках не проходили. И, в конце концов, они своего добились – за ними стали следить. Мать Ларисы Егошиной всякий раз, когда мы с великими предосторожностями добирались до ближайшего собора и гуляли около него, узнавала об этом, даже если отсутствовала дома целый день. Мы начали следить, кто за нами следит. Усилили бдительность, проползая участок под Ларискиными окнами чуть ли не по-пластунски. На следующий год мы узнали ответ таинственной неразрешимой загадки, и он оказался до обидного простым. Мать Ларисы пила около окна чай и увидела спины, проплывающие одна за другой. Высунувшись, она узнала в выпрямившихся девчонках свою дочь и ее подруг. Заинтригованная Ларискина мать не допила чай и пошла вслед за нами. Она посмотрела, как мы бродим по церковному двору, и, твердо убежденная в том, что дети не будут просто так пробегать под окнами на четвереньках, зашла к своей родственнице, живущей по соседству, и попросила ее дочь следить за нами, как только мы появимся около собора.
А мы действительно ходили туда не просто так. Мы банально искали сокровища. Рылись на участке захоронения попов, дьяконов и других священнослужителей, но ничего не извлекли, кроме коровьего ребра и еще каких-то костей. Потом обнаружили темное подвальное помещение все в трубах и лабиринтах. Забирались туда с фонариком далеко в темноту и слушали, как Лариска рассказывает про подземные ходы, которых, по ее словам, до революции было огромное множество. Они соединяли все три церкви и вели в лес. А при советской власти все замуровали, потому что стены ходов были утыканы финками и соваться туда было делом опасным. Мы бродили по лабиринтам подвального помещения в надежде, что хоть один ходик остался незамурованным и его узкие проходы уведут нас далеко-далеко – и там мы найдем что-то драгоценное и золотое. Мне, засыпающей с игрушечным пистолетом в руке, это представлялось не иначе как вместе с черепом и костями. Я была уверена, что, как только свершилась Великая Октябрьская революция, все попы бросились по подземным ходам прятать сокровища. «И не может быть, – думала я, – чтоб хоть один из них не сдох либо от недостатка еды, либо от потери дороги назад». Но лабиринты неизменно выводили нас к светлому квадрату раскрытой двери. Сама церковь была надежно закрыта ржавыми замками. Один раз двери открыли какие-то мужчины, и мы сумели заглянуть внутрь, где увидели нагромождение красных и зеленых диван-кроватей. Их полированные ножки были простерты к куполу. В один прекрасный день ничего не осталось изучать, кроме колокольни.
Мое предложение полезть на колокольню приняла Надежда. Меньше всего я хотела в попутчики ее. Наша пятерка всегда разбивалась на неустойчивые пары. Симпатию, соединяющую двух девочек, неизбежно подтачивала нарастающая агрессивность, и пара распадалась. Так вот, эти неуправляемые процессы ни разу не соединили нас с Надеждой. Меня раздражал ее дикий восторг по поводу каждой кошки, именно она чаще всех называла меня дурой, если считала нужным, и часто именно из-за нее надувной баллон не попадал в мои руки первым. Это был тайный лидер, и она согласилась полезть со мной вопреки установившейся в книгах традиции рисовать детей большого города трусоватыми и не приспособленными к жизни. Исцарапав ноги, мы забрались внутрь и увидели двух дохлых ворон. Надя предложила испугать девчонок. Я выкинула одну птицу, она другую.
