– Да.

Иногда кому-то нужно это сказать, и она понимала, что между нами никогда больше не будет момента такой откровенности – просто эта ночь, эти огни с проспекта и карусель, которая когда-то была символом счастья, потому что рядом были те, кого она любила, с кем чувствовала себя в безопасности, они были живы, и она была самой собой – и лгать в такой момент нельзя, особенно себе. Потому что здесь она была еще прежней, была той девочкой, которую любили родители, – беззаботной и беззащитной перед жизнью, как и многие любимые дети из благополучных семей, а уйдя отсюда, она стала той, что сейчас, и хотя она сама это выбрала, ей от этого не легче. Потому что когда ушли те, кто любил ее просто за то, что она есть, чувство безопасности исчезло, она сумела выжить – но при этом утратила себя саму. И плевать, что я бы ни за что так не смогла, потому что она бы не смогла так, как я.

Мы все очень разные, граждане. И не спешите бросаться камнями.

Мы уселись на карусель и завертелись, и дворик завертелся вместе с нами, и освещенные окна превратились в золотистые ленты.

– Фух, раньше могла часами кататься вот так, а теперь голова закружилась. – Валерия поднялась на ноги, ее качнуло. – Может, кофе выпьем где-нибудь?

– Идем тогда в «Мелроуз», тут недалеко.

Мы вышли из освещенного круга и двинулись в сторону арки сквозь темноту, и темнота оказалась не такой уж безусловной ввиду освещенных окон. Мы почти совсем дошли до арки между домами, соединяющей темный двор с освещенным проспектом, когда все случилось.

Какой-то парень в толстовке, с капюшоном, надвинутым на лицо, вышел из арки, просто отделился от стены и шагнул к нам в темноту, и Валерия охнула, стала оседать на асфальт. Я на какой-то миг застыла, стояла и смотрела, лезвие ножа хищно блеснуло в свете фонаря, зардевшись темной кровью, а я какую-то длинную холодную секунду молча пялилась, не в силах избавиться от мысли, что я все это уже видела, только тогда я пришла под занавес, а сегодня застала самое начало спектакля, и следующим актом станет еще один взмах ножа.

И я побежала.

В отличие от Валерии, которая всегда носила каблуки, я предпочитаю удобную обувь – ну, разве что случай требовал туфли на каблуках, но в повседневной жизни я всегда ношу обувь на низком ходу – мягкие балетки или мокасины, босоножки и что угодно, лишь бы моя нога твердо ощущала дорогу. И в этот раз мои балетки, уже изрядно истрепавшиеся, сослужили мне добрую службу, я вылетела на проспект и нырнула в подъехавший троллейбус. Ищи-свищи меня теперь, если охота.

Кот когда-то научил меня этому безотказному способу оставаться в живых.

А Валерия осталась, конечно, – я и тогда уже знала, что удар был насмерть, и лезвие, блеснувшее в свете фонаря, окрашенное темной кровью, убедило меня, что все всерьез. И это большая удача, что я не умею впадать в ступор и кататонию, а начинаю действовать сразу, не ожидая, пока волна дерьма докатится до меня и накроет с головой.

Я выскочила из троллейбуса через пару остановок и нырнула в темный двор. Выудив из сумочки остро заточенную отвертку, которую я таскала с собой из-за малолетних недоумков, каждую ночь ковыряющих мою дверь, я метнулась в тень, в заросли сирени, мне нужно было подумать и отдышаться.

Я снова осталась без денег: карточку, которую выдала мне Валерия, светить нельзя, камера банкомата снимает круглосуточно. И транзакция, проведенная меньше чем через час после гибели Валерии, сразу поставит меня во главу списка подозреваемых: золотая кредитка Городницкого, которой я пользовалась не раз и от которой знала ПИН-код, – да иного мотива даже искать не надо, учитывая мое теперешнее положение. Тем более что когда проверят звонки Валерии, то выяснят, что она мне звонила, как и то, где и с кем она была за час до смерти. Но если я не трону кредитку, то просто буду свидетельницей, хотя мне это мало поможет. А самое главное, никто мне не поверит, что я не рассмотрела убийцу. И убийца не поверит, ведь он стоял и ждал нас там – и уж он-то меня отлично рассмотрел.

Из тьмы отлично видно то, что происходит в освещенном месте.

Какая-то тень метнулась мне навстречу, я ощутила отвратительный запах – смесь клея и немытого тела, чья-то рука попыталась ухватить меня за руку, а я вогнала отвертку прямо в центр этой тени, и болезненный вскрик стал мне ответом.

– Вот сука…

Голос подростка, переходящий в бульканье. Наверное, я пробила ему легкое, а то и что-то поинтереснее. Ага, парнишка, я сука, а мир – страшное местечко. Страшнее, чем ты можешь себе представить, потому что иногда добыча может стать охотником.

По крайней мере, я добычей становиться не собираюсь.

Гараж встретил меня запахом дезинфекта и моих духов. Никогда еще я не была так рада сюда вернуться. Закрыв двери на задвижку, я без сил опустилась на диван. Теперь придется залечь на дно очень плотно, и лучшее, что можно сделать, – больше не светиться в кругу прежних знакомых.

И тогда я вытащила из телефона сим-карту.

То, что Валерия не стала жертвой случайного убийства, мне было ясно. Это не маньяк, которому было все равно, кого убивать, – нет, тот чувак в толстовке, видимо, шел за нами достаточно долго, пока мы не остановились поностальгировать на старой карусели. И он стоял там и ждал, и он знал, что убить хочет не меня, а Валерию, что он с успехом и сделал в единственном месте, где вообще мог это сделать.

Странно, что Валерия была одна, без Кинг-Конга.

И я слишком поздно об этом подумала, сообразила, что я никогда раньше не видела Валерию в самостоятельном плавании, и вдруг! Но самое странное – то, что ее телефон молчал. Обычно Городницкий принимался ей названивать сразу, как только она куда-то выезжала, и звонил через каждые десять минут. Иногда мне казалось, что у него уже окончательно съехала крыша, но дело в том, что так оно обычно и бывает, когда старый козел женится на молодой девке, которая любит его деньги. Городницкий дураком не был и не мог не понимать, что его личность, а уж тем более он сам, как мужик уж никак не мог заинтересовать Валерию. Он купил ее и знал, что купил, и что держал ее только деньгами, тоже знал, но в какой-то момент она могла бы и сорваться с крючка.

Тем более что у нее могло быть что-то накоплено на черный день.

Возможно, он все-таки прознал о ее шашнях с Кинг-Конгом.

Впрочем, они хорошо шифровались, я и сама не сразу поняла, а ведь я гораздо наблюдательнее Городницкого. И если ему хватило ума понять это – значит, он либо увидел их, либо кто-то ему донес, когда эта парочка неосторожно терлась коленками.

И пока я думаю, что лишь Городницкий мог нанять кого-то, чтоб оформить разрыв отношений, а это значит, что сейчас лично я в большой беде. Хотя, возможно, мотив есть еще у кого-то, просто я пока его не вижу, но в любом случае ситуация так себе. И хотя вряд ли убийца сумел отследить меня с того момента, как я сбежала с места убийства, но это ничего не значит. Он отлично меня рассмотрел, а по описанию выяснить мою личность ничего не стоит, просто спросит у Городницкого.

Но если я исчезну, растворюсь среди людей, которые даже близко не стоят к тому кругу, в котором я вращалась последние десять лет, то найти меня будет сложнее.

Проблема только с документами, у меня их просто нет.

Но это, возможно, гораздо меньшая проблема, чем я думаю.

У меня так устроена голова, что, если возникает какая-то проблема, я тут же бросаюсь искать пути ее решения. И эти пути обычно ничего общего не имеют с тем, что бы сделал среднестатистический человек. Я – Другой Кальмар, и решения у меня получаются другие. И то, что я здесь… Ну, ошибаются все.

Но, возможно, все это к лучшему.

– Светк, тебя там Людмила искала.

Это вездесущая Валька орет, и все глаза обратились на меня. Женский коллектив, жадный до сплетен, – это бывает неприятно. И хуже всего то, что они уверены в своей разумности, в то время как это не мышление, а просто потребление. Каким-то непостижимым образом в последние годы мышление гражданам заменили потреблением – они потребляют готовую новостную жвачку, не думая о качественных характеристиках потребляемого продукта.