— О чём ведёшь речь, князь? — разыграл негодование Свенельд. — Я выкупил вас у разбойников потому, что вы — мои боевые товарищи, и я уверен, что, окажись в руках разбойниках я, вы поступили бы точно так, как я. Поэтому о заплаченном мной за ваше освобождение золоте забудьте навсегда... А что касается ста тысяч диргемов, полученных вами от меня перед возвращением домой, то... Сколько с тобой прибыло воинов, князь? — неожиданно переменил он тему разговора. — Из их числа исключи свою личную охрану и сотню сопровождения.
— Со мной прибыла тысяча воинов, без личной охраны и сопровождения их останется восемь сотен.
— А что ответишь на подобный вопрос ты, главный воевода? — обратился Свенельд к Латипу, внимательно слушавшему его разговор с Цаголом.
— Я располагаю семью сотнями всадников.
— У моего войска длинная и изнурительная дорога, а дружинники устали после морского перехода и обременены сотнями раненых и обозом. Поэтому им весьма кстати пришлась бы помощь в несении дозорной службы и охране обоза с ранеными. Если ваши пятнадцать сотен воинов сопроводят моё войско до границ Тмутаракани, ваш долг в сто тысяч золотых диргемов будет забыт. Что скажете на моё предложение, князь и главный воевода?
— Ты хочешь нанять на кратковременную службу наших воинов? Мудрое решение, — заметил Цагол. — Полторы тысячи отборных всадников станут отличным дополнением к четырём тысячам твоих дружинников, они вместе будут как ушат холодной воды для многих отчаянных голов в долинах рек Кумы и Кубани. Такая услуга должна очень дорого стоить.
— Дорого, — согласился Свенельд, — однако намного меньше тех денег, что предложил я. Если боитесь продешевить, я беру свои слова обратно и готов получить от вас долг диргемами. Правда, в этом случае моему войску придётся совершать поход медленнее и быть готовым каждый миг отразить возможное нападение. Но разве русичи и викинги в первом походе или прежде не встречались с ворогом в горах и лесах? Просто наше возвращение домой затянется на более длительный срок и потребует лишних сил. Зато это позволит мне сохранить сто тысяч золотых диргемов, а это целое богатство. Когда я могу получить свой долг, князь и главный воевода? — поинтересовался Свенельд.
Латип бросил мимолётный взгляд на Цагола, в волнении облизал губы, решительно произнёс:
— Русский воевода, мои храбрые воины готовы сопровождать твоё войско до Тмутаракани. С этой минуты они в твоём распоряжении, и единственный их воевода — ты.
— Я присоединяюсь к словам воеводы, — сказал Цагол.
— Тогда велите своим сотникам прибыть к моему шатру. Я намерен выступить в поход завтра утром, и им надлежит подготовить к нему своих воинов...
Вечером Свенельд прощался с атаманом Глебом.
— Завтра мы расстаёмся, атаман, и только Небу ведомо, встретимся ли ещё когда-нибудь, — говорил воевода. — До похода я совершенно не знал тебя, однако вместе проведённое в Арране время сблизило меня с тобой настолько, что ты стал для меня самым близким в войске человеком... а может, и не только в войске, — неожиданно для себя признался он. — Поверишь, если я скажу, что у меня никогда не было в жизни настоящих друзей? Были люди, которым был нужен я, были те, в ком нуждался я, но чтобы к кому-либо прикипела душа, чтобы я испытывал потребность просто встретиться и поговорить с кем-то — таких не было ни разу. Ты — единственный, в чьём слове я уверен, как в своём, с кем мне интересно побеседовать за кувшином вина, к чьему совету я прислушивался, не ища в нём подвоха либо задней мысли. Отчего так случилось — понять не могу. Может, это сможешь объяснить ты? Ведь и ты проводил со мной времени гораздо больше, нежели того требовали наши общие дела. Думаю, ты встречался со мной не реже, чем со своим лучшим другом воеводой Микулой. Я прав или нет?
— Прав, воевода. Я тоже привязался к тебе и считаю таким же товарищем, как Микулу.
— Но мы с ним совершенно разные люди. Что сблизило тебя с нами, если я и Микула, хотя знакомы много лет, никогда не дружили?
— Именно то, что вы не одинаковы, — с улыбкой ответил Глеб. — Микула — честный, никогда не кривящий душой, верный своему слову, готовый умереть за Русь и своих богов. Я с детства мечтал быть таким, однако не стал до сих пор. Зато жизнь сделала меня таким, как тебя, воевода. Каким — мы знаем оба без лишних слов. Поэтому в Микуле я словно вижу себя таким, каким хотел стать, а имея дело с тобой, вижу себя таким, каким есть на самом деле без всяческих прикрас. Как ни приятно возвращаться к светлым мечтам далёкой юности, однако не мешает почаще и смотреть на себя в зеркало. Ты — моё зеркало, воевода, а мы обычно любим своих двойников.
— Нечто подобное приходило в голову и мне, — задумчиво произнёс Свенельд. — Однако я считал, что мы не можем быть схожими хотя бы по одной важнейшей причине: ты волен сам распоряжаться своей судьбой, а я связан в своих желаниях множеством пут, начиная с долга служить великому князю и кончая обязательствами перед семьёй.
— Человек борется за свободу не ради неё самой, а чтобы с её помощью добиваться других целей: славы, богатства, права быть самим собой, возможность заниматься любимым делом. Для одних моих знакомых свобода означает возможность расстаться с ярмом раба, для других — возможность грабить и предаваться порокам — пьянству и продажной любви, для третьих — стремление скопить средства для безбедной старости. А меня свобода всегда привлекала правом быть независимым и заниматься тем, к чему лежит душа. Сейчас, после захвата сокровищ Эль-мерзебана Мохаммеда, у меня появилась возможность осуществить свою давнюю мечту, и ради этого я готов пожертвовать кое-чем из того, что ты именуешь полной свободой. И тогда мы станем ещё больше схожими с тобой, воевода.
— Ты думаешь заняться тем, что ромеи называют философией и считают важнейшей из наук? — спросил Свенельд. — Будешь размышлять, что является первопричиной человеческих поступков: желание творить добро или зло и о тому подобных благоглупос... вещах? Если так, то среди твоих друзей, с которыми я сталкивался в Арране, найдётся мало тех, кто сможет тебя понять.
— Таких не найдётся вовсе, — спокойно ответил Глеб. — Поэтому я намерен получить свою долю сокровищ — а она должна быть немалой! — и обосноваться в каком-нибудь тихом месте, чтобы остаться наедине с книгами и собственными мыслями.
— Я предполагал, что ты так поступишь, — довольным тоном заявил Свенельд. — Зачем тебе, умному человеку, оставаться среди разбойников и невесть из-за чего рисковать жизнью, если тебе удалось стать обладателем такого богатства? Поэтому, атаман, я пришёл к тебе не столько для прощания, сколько для разговора о твоём будущем. Ты желаешь обосноваться в тихом месте и заняться бездель... философией? Где ты можешь отыскать подходящее место? Ты, бывший разбойник и слуга Христа! Не думаю, что лучшим местом будет иудо-мусульманская Хазария или соседствующие с ней страны, где людей с крестом на шее не особенно привечают. Зато великая киевская княгиня — христианка. Почему бы местом твоего приюта и занятий наукой не стать Киеву, где твои единоверцы не испытывают никаких притеснений, где у тебя уже есть два верных друга — я и Микула?
— Над твоим предложением стоит подумать, воевода. Действительно, почему бы мне не перебраться на старости лет на берега Днепра? Гонений на христиан на Руси нет, у великой княгини, как я слышал, собрано немало творений мудрецов и христианских богословов. Микула всегда останется моим близким другом, а поскольку я, христианин, могу серьёзно помочь тебе в налаживании добрых отношений с великой княгиней, моей сестрой по вере, мы будем хорошими товарищами и с тобой. Такое предложение мне по нраву, воевода.
— Буду ждать тебя в Киеве, атаман. Встречу с радостью в любое время как родного брата. Можешь мне верить.
— Верю, Свенельд. И думаю, что мы расстаёмся ненадолго. Поэтому не прощай, а до скорой встречи.