Аристарху перешили папенькину енотовую шубу и меховую шапку. Он с удовлетворением рассматривал себя в зеркале, находя, что стал похож на молодого барина или даже статского советника. Правда, юн несколько, но солиден. Вечером пришёл Савва, принёс двести рублей. Они обнялись.

Савва как-то грустно посмотрел на него и тихо, повзрослому сказал:

– Дай Бог, Аристарх, нам с тобой хоть когда-нибудь ещё свидеться.

Николаевский вокзал остыл настолько, что, казалось, в природе не найдётся такого тепла, которое смогло бы его отогреть. Паровоз шипел, нетерпеливо выпуская пар. Ветер носил сладковатый дым над вагонами, взволнованными провожающими, тюками, чемоданами, саквояжами. Дали первый колокол, людская масса всколыхнулась. В вагоне было прохладно, но вполне терпимо. Железная печка дышала натопленным теплом. Рядом лежали короткие дрова, корзина с углём. Так просто, будто дома.

Худой, с длинным носом служащий в форме железнодорожника, помогая пассажирам расставить багаж в проходах, под лавками, приговаривал:

– Господа, внимательнее смотрите, чтобы согласно купленных билетов, согласно билетов…

Полицейский с пристёгнутым башлыком и свистком на груди, заложив руки за спину, хозяином шагал вдоль перрона. Аристарх не стал испытывать судьбу и отвернулся.

Дали третий колокол, паровоз пронзительно свистнул, пар вырвался на волю, зашипел, вагоны ударились железом раз, другой… Что-то пронзительно заскрежетало, кровь подступила к горлу. Маменька стояла напротив окна бледная, крестом сложив на груди руки. Сонечка, уткнувшись ей в плечо, плакала. Вагон неслышно качнулся, сдвинулся с места. Маменька с Соней какое-то время шли следом, махали платочками, вытирали слёзы, потом стали всё больше и больше удаляться. Вскоре, смешавшись со всеми, они потерялись из виду.

Аристарх долго смотрел на удаляющиеся фигуры людей без надежды увидеть своих. Просто ещё мгновение назад в этом самом окне он видел тех, ближе кого нет у него на всём белом свете. Ему казалось, что подёрнутое тонкой сеткой мороза стекло, будто фотографическая пластинка, сохранило на себе их образ и дыхание. Он приложил к холодному стеклу ладонь и закрыл глаза…

«Зачем мне всё это? Может, надо было остаться в Петербурге, перестать посещать тайное общество, и всё бы улеглось постепенно? Всё одно Андрея Карловича и Петра Даниловича арестовали. Тогда как же освобождение и просвещение народа? Правильно ли будет так легко отказаться от великой идеи? Правильно или нет, пока неизвестно, потому как в Тобольск при плохом стечении обстоятельств можно ехать не в тёплом вагоне второго класса, а в арестантском…. Надо всё-таки выбирать».

Какой он, Тобольск? Как встретит его? Все, кому довелось бывать там, в своих впечатлениях делились ровно пополам. Одних восхищала необычность и красота сибирской столицы, другие, напротив, представляли его огромной тюрьмой с жестокими порядками.

Едва уловимый сладковатый запах паровозного дыма постепенно заполнял пространство. Вагон незаметно, даже робко начав движение, вскоре разбежался. Тени заметно быстрее стали пробегать от окна к окну, скользя по рядам с пассажирами. Аристарх прошёл вдоль прохода, устало опустился на место и стал безразлично смотреть в окно. Огромное количество новых, непривычных звуков и запахов вдруг окружили его со всех сторон. Чувствовалась близость паровоза. Хорошо было слышно, как бьётся его железное сердце, как он временами усердно пыхтит на подъёмах, как после легко бежит, весело посвистывая.

Колпино осталось позади вместе со шпилем вокзала и парой водокачек, слева и справа от основного хода, предназначенных для заправки паровозов водой. В народе эту пару водокачек называли «заячьи зубы». Вскоре белые поля сменились берёзовым лесом, позолоченным неярким солнцем.

Милое русскому человеку тихое однообразие. Аристарху особенно нравились мгновения, когда поезд по насыпи влетал на открытый мост… В эти минуты ему казалось, что подобно птице он взлетает над землёй. Сердце начинало учащённо и радостно биться. Барышня, что сидела через проход, ойкала и демонстративно прикрывала ладонями глаза.

Публика в вагоне постепенно освоилась, начала знакомиться, делиться впечатлениями. Напротив Аристарха сидел господин в инженерной железнодорожной форме, с седеющими висками и строгим выражением лица. Как только Аристарх отвлёкся от окна, их взгляды встретились.

– Аристарх, – представился он, – драматический актёр.

– Павел Петрович Алымов, инженер-путеец, – ответил мужчина.

Через проход от них сидела солидная разговорчивая дама с той самой пугливой дочкой, которую, похоже, звали Лизонька. Лиза была похожа на институтку. Она прятала руки в муфту, смотрела поверх голов и демонстративно не желала замечать Аристарха.

В следующем ряду сидел купец непонятно какой гильдии, но, по рассказам, непременно первой. Потому как разбирался он во всех видах торговли и ведения дел. Знакомо ему было всё: как правильно вязать пеньку, в какую пору снимать щетину, какие вина и коньяки самые лучшие, и в какое время их следует подавать к столу. По рассказам, его торговые ряды располагались во всех крупных городах от Астрахани до Петербурга и Москвы. Аристарх по этому поводу задумался только об одном: отчего же господин едет тогда в вагоне второго класса? Должен быть непременно первый, и поезд соответственно курьерский, а не пассажирский. Большинство людей устроены именно таким образом. Всем хочется казаться на класс выше, чем на самом деле. Те, у кого это не получается, как минимум выглядят смешно.

Солнце, перейдя в соседнее окно, стало метаться неуёмными бликами внутри вагона. Павел Петрович, слегка наклонившись, произнёс:

– Скоро станция Любань. Если желаете, можем прогуляться. Заодно здесь недурно можно отобедать в буфете. Поезд стоит долго. Паровоз будет заправляться и обслуживаться в депо.

Ход стал заметно снижаться, паровоз неистово свистел. Показались первые деревянные домики, островерхая церковь с золочёным куполом. Постукивали железом буфера, опять что-то протяжно скрипело.

На переезде, отгороженный от поезда полосатым шлагбаумом, стоял деревенский люд. Мужики в затёртых армяках, тулупах и одинаковых треухах из бараньих шкур мехом кверху. Неуёмная детвора из любопытства постоянно норовила подлезть под шлагбаум. Сдерживал их суровый на вид дежурный по переезду в форменной шинели. Позади мужиков стояла мохноногая лошадёнка, запряжённая в розвальни, застланные сеном. От её кудлатой спины валил пар. В углу розвальней боком к поезду сидела баба. Обеими руками она прижимала к груди свёрток в цветастом одеяле, прикрытый сверху тулупом. Явно это был ребёнок. Её огромные голубые глаза светились от любопытства и восторга ярче цветастых лоскутков на одеяле, а в удивлённых глазах метался вопрос: «Кто они, эти господа, если могут так запросто ехать в тёплом вагоне со стёклами из Петербурга в Москву? Доведётся ль ей когда-нибудь, хоть один разок так вот посмотреть на мир из окна поезда?»

Аристарх внимательно смотрел на них и размышлял: «Вот бы спросить: о чём думают в этот момент женщины, ребятишки, мужики? Что они понимают в происходящих событиях, вещах?»

Любань… За окнами вагона плавно проплыл двухэтажный, вытянувшийся вдоль железной дороги вокзал, застывшие от любопытства фигуры и лица людей. Железнодорожник в станционной форме, похоже, замер возле блестящего колокола, на середине платформы.

Стало тихо… Не стучало железо, не раскачивался вагон, затих перестук колёс. Аристарх с Павлом Петровичем, покинув вагон, несколько раз прошлись вдоль поезда, после остановились на краю платформы. Аристарх от нечего делать считал широкими шагами длину платформы.

– Сто шагов? – спросил Павел Петрович.

– Да, действительно, сто. Откуда вам это известно?

– Любань, станция второго класса.

– Какие тогда первого?

– Петербург, Москва, Бологое, Малая Вишера, Тверь.

– А те, что с «заячьими зубами»-водокачками?