Первыми в свои земли вернулись Лакота. Всего через пару дней их примеру последовали и Арапахо. Шайены, как и люди Высокого Утеса, решили задержаться у берегов реки Колорадо.
Мимоходом проезжала группа команчерос - нелегальных торговцев. Индейцы были этому весьма рады. Именно от таких ребят, которых справедливо принято называть преступниками, дикари получали ружья, порох, пули и формы для их отливки, ножи боуи с невероятно удобной рукоятью, а иногда и кучу безделушек вроде зеркал, зонтов или женской вуали. Эти предметы индейцам нравились, они готовы были хорошо за них заплатить, но, вопреки расхожему мнению, не гонялись за ними, как сучка за хозяином. Иногда команчерос продавали дикарям белых мальчишек, которых сами же и похищали. Если родители ребенка отказывались платить этим канальям деньги, или не имели возможности им заплатить, они перепродавали его краснокожим за бизоньи и оленьи шкуры, или за девушек. Многие команчи были не прочь отдать одну-трех пленных скво за хорошего раба, которого впоследствии можно было сделать воином. Ну, или за качественное ружье. Однако торговцы понимали, что предлагать кайовам купить пленников нет никакого смысла. О тех зверствах, что они с ними творят, знали все. Хотя это совсем не волновало преступников. Они, скорее, задумывались о том, что ничего за пленных не получат.
Мне все это было известно. Родной отец, как и мистер МакКинг, порой вспоминали в разговорах об этих мерзавцах. К тому же, я провел с дикарями уже более года, и говорил по-английски, скажем, не так хорошо, как прежде. Шансов на успех почти не было. Но кто может усомниться в справедливости поговорки: надежда умирает последней? Вот и я почти не сомневался. Впервые, за очень долгое время, увидев людей своей расы, (пусть со своим загаром и поголовной немытостью они слабо напоминали существ цивилизованных), я на время утратил дар речи. Затем приступил к обдумыванию своего положения и осмысливанию выхода из него, ибо счел я его прескверным. Но никаких светлых идей в голову не приходило. Все одно - сбежать под покровом ночи и идти вслед за команчерос. К тому времени я многому научился, но провернуть такой грандиозный побег мне бы все равно не удалось. Часовые кайова дадут фору херувиму, с огненным мечом стерегущему вход в Эдем. Находясь в отчаянии, почти не задумываясь о разумности своих действий, я подскочил к белым торговцам, когда они предлагали вождю неплохой кольт за неплохие шкуры, и, с трудом вспоминая слова из языка бледнолицых, умолял их взять меня с собой. Всем сердцем желал я покинуть своих мучителей, распрощаться с этой кромешной дикостью, выйти из адского состояния. Моя выходка лишь позабавила и торговцев, и дикарей. Я же не переставал умолять команчерос избавить меня от невыносимых страданий, пока кто-то не шандарахнул меня по голове, видимо, древком томагавка. Очнулся я в своем типи. Башка раскалывалась. Невероятных усилий стоило мне собраться и приподняться на локтях. Прямо на меня смотрел вождь. Было ясно, как день, что ничем хорошим такое положение дел для меня не обернется.
После долгого молчания, в течение которого я от одного его взгляда пережил неописуемый спад сил, он сказал:
-Тебе оказали милость, которую ранее ка-иг-ву ни к кому не проявляли. Мы всегда относились к бледнолицым, как к выродкам. Вы всегда стремились отнять нашу землю, вы зверски убивали наших женщин и детей. Для вас все мы - равны. В ваших глазах мы - всего лишь твари, которых следует отстреливать, словно жалких койотов. Вы всегда относились к нам с презрением. Мы отвечали твоему народу тем же. Но над тобой смиловался сам Великий Дух. Мой сын почему-то решил, что из белого раба может получиться хороший воин. Команчи, говорил он мне, умеют превращать вас в настоящих мужчин. Поначалу я всячески препятствовал ему, напоминал, что его дед, Кедровый Лист, использовал белых пленников, что очень редко появлялись в нашем племени, как предметы. Они ухаживали за его лошадьми, расчесывали его волосы, ублажали его слух пением, заботились о том, чтобы он не нуждался в воде и пище. Но мой сын проявил нрав настоящего воина. Он стоял на своем, и я позволил ему делать то, что он хочет. Тем более, Великий Дух этому не препятствовал. Какое-то время, мы видели в тебе крепость духа, казалось, ты действительно становишься одним из нас. Но недавние события ясно говорят о том, что ты также жалок, как и все белые! Не знаю, может нашим братьям Змеям и удалось бы сделать из тебя достойного воина. Не знаю, как им удается преображать пленников. Быть может, это их дар - брать в плен тех, кто проявит воинский характер. Но тебе, видимо, не посчастливилось. Ты попал к нам. Маленький Жеребенок приложил все усилия, но нашему воспитанию ты не поддаешься. Ты с отвращением относишься к смерти, ты робок сердцем, а потому твое место - рядом с рабами. Отныне ты лишаешься всех своих преимуществ. Теперь ты будешь таким же, как все бледнолицые в нашем лагере. Будешь прислуживать моему сыну. Относиться к тебе будут с особой жестокостью. За малейшую провинность ты понесешь наказание, которое и не снилось твоим соплеменникам. Мы многое тебе дозволили, а потому отнимем гораздо больше, чем ты мог до этого себе представить. Держись! Один лишь твой вид приводит в бешенство многих наших людей. Я буду не против, если они убьют тебя. Только бы убийца заплатил выкуп и отдал моему сыну двух лошадей. Хотя ты и одного мула не стоишь.
С этими словами вождь покинул мое жилище. Обессиленный, я повалился на бизонью шкуру и зарыдал.
Да, я потом это самое жилище утратил. Спал некоторое время у типи Жеребенка. По утрам меня встречала его довольная ухмылка. Меня это задевало, гневило, но что я теперь мог поделать? Я вновь стал самым обычным рабом. За те дерзкие слова, что я позволял себе раньше, сын вождя на мне отыгрался. Бил почем зря, будил хорошеньким пинком по затылку, нередко покрывал благим матом, подчерпнутым, несомненно, у бледнолицых. Но со временем ему это надоело. К тому же, я, немыслимым для него образом, обзавелся подстилкой из оленьей шкуры. В один из дней я сумел совместить свои обязанности с охотой на дикую олениху. Маленького Жеребенка это очень взбесило. Он велел мне убираться, а шкуру отобрал. Хотелось дать ему в нос и, клянусь святыми угодниками, я бы сделал это. Но, хвала Великому Духу, удержался. Попросить добытую своими руками шкуру обратно я не рискнул. Любой мальчик-кайова на моем месте послал бы сына вождя куда подальше и отобрал бы шкуру, так как имел на это право. А индейцы право собственности ценят, пожалуй, так же, как и свободу, и не важно, чей ты сын. Но я больше не кайова. И осознавать это в тот момент было прискорбно.
Я довольно долго искал себе другое место. Высокий Утес, заметив это, любезно отвел меня кое-куда. Лагеря аборигенов похвастать приятными запахами, увы, не могут. Но, не взирая даже на то, что за месяцы, проведенные там, я к этому привык, такого я не ожидал. Индейцы любят держать собак. Когда-то давным-давно эти животные верно служили им, безропотно перевозя поклажу на своих спинах. Затем появились лошади, и дикари посчитали их весьма щедрым подарком Создателя и прекрасной заменой собакам. Но, все же, этих обаятельных зверушек, что были им лучшими друзьями многие столетия, не забыли. Так вот, вождь привел меня в место, где псы испражнялись. Уж не знаю, как кайовам удалось научить животных срать в положенном месте. Я слыхивал, что каранкава в дрессировке этих созданий большие умельцы. Но чтоб кайова.... Хотя в ту минуту меня это не волновало. Теперь я должен засыпать под запахи собачьего дерьма. От одной этой мысли становилось не по себе. Но, понятное дело, сделать я ничего не мог. За ночь я пропитывался запашком насквозь, приходилось вставать раньше, чем другим пленникам, и спешить к реке, искупаться. По утрам вода в ней была ледяной, но, опять же, что я мог поделать? Абсолютно ничего.
На мое удивление, Дик и Саймон стали теперь относится ко мне иначе. Они, конечно, позлорадствовали, куда уж без этого. Но потом их отношение ко мне изменилось. Думаю, во многом благодаря тому, как надо мной издевались краснокожие. Маленький Жеребенок о порче имущества больше не беспокоился. Я должен был исполнять приказы любого жителя деревни, невзирая на возраст. Детишки этим пользовались. Передать словами невозможно, сколь гадкое чувство посещает тебя, когда пятилетний сосунок, с победным видом глядя на тебя, как на тупую скотину, велит убрать за собой, скажем, переваренную пищу. В каком-то смысле, а может быть, и в самом прямом, я стал унитазом. Ценю это изобретение, но быть им мне никогда не хотелось.
