— Спасибо, что нашёл её.

— Собаку?

— Мою маму. Она не знала о моей смерти. Спасибо, что рассказал ей.

Я просыпаюсь и вытираю лицо, мокрое от слёз. Рядом со мной сидит Сэм и нервно потирает мою правую руку. Кажется, я издавал какие-то звуки во сне. Возможно, что-то говорил.

— Я кричал? — озвучиваю я свои мысли.

— Ты улыбался.

========== Глава 7 ==========

Мы решаем выехать в ту же минуту, как я проснулся. Мать Джуди суёт мне в руку пластиковый контейнер с бутербродами. Её лицо такое грустное. Волос касается седина. Моё сердце буквально разрывается от переживания за эту женщину. Я благодарю её. Мы не улыбаемся. Кажется, она больше никогда не улыбнётся. Наверное, и я тоже. Наше с ней общение сводится к минимуму. Женщина желает нам удачи, просит заезжать к ней в гости почаще. Видать, с тем мужиком, с которым они так круто зажигали в Египте, она больше не общается. Хотя, теперь она, думаю, отстранит других людей от себя, вышвырнет их из своей жизни куда подальше, и воссоединится наконец с чувством вины. Единственная, с кем мать Джуди будет разговаривать — с самой собой. С тех пор, как Миссис Холмс узнала о смерти своей дочери, и тем более, о том, что тело сожжено дотла в том доме, она понимает, что ей некуда пойти, чтобы оплакать свою дочь. Её тело не похоронено под землёй. На кладбище нет её имени, которое красиво выгравировано на мраморе. Нет фото, глянув на которое, сразу вспоминаешь все самые лучшие моменты, которые у вас были.

Теперь вы остались одна, миссис Холмс. Опухшими глазами уныло смотрит себе под ноги. Морщин, кажется, тоже прибавилось. На вид ей сейчас не меньше пятидесяти пяти. Женщина ковыляет ко мне и неловко обнимает за плечи. Шепчет:

— Береги собаку.

Я киваю. Мы не прощаемся. Я ей ничего не обещаю. Она мне — тоже. Когда дверь открывается, мы уходим. Я чувствую грустный взгляд на своей спине, он буквально пронизывает всё моё тело таким ужасным холодом, от которого мёрзнут все конечности.

Через пару часов Сэм просит притормозить у сгоревшего особняка. Я не понимаю, зачем, но останавливаюсь. Она всё это время едет с собакой на руках, но когда открывает дверь, кокер-спаниель выпрыгивает с колен и бежит на поляну. Мы медленно вылезаем из машины и идём к собаке, которая сидит в ступоре и не шевелится. Сэм снова хватает меня за рукав пальто. На улице не ветрено, наоборот — солнечно, на небе ни облачка. Вот такая осень меня устраивает.

Если на улице нет ветра, почему меня так трясет?

Листья окрашены в жёлтый, но проблески зелени ещё мелькают в некоторых местах. В середине октября ещё не все листья опали, и даже окрасились в тёплые оттенки.

Если на улице нет ветра, почему Сэм так сильно сдавливает мою руку?

Джуди сидит и смотрит в одну точку. Когда мы подходим к ней, она не замечает нашего присутствия, даже изредка мельком не поворачивает к нам свою голову. Она не виляет хвостом. Вообще не шевелится. Я сажусь на корточки рядом с ней, Сэм остаётся позади, ей пришлось отпустить мой рукав. Далось ей это с трудом.

Собака сидит в таком положении минут десять, а затем мои уши прорезает громкий протяжный вой. Она плачет. Я никогда не видел, чтобы собака плакала как человек. Они с Джуди даже не знали друг друга, почему собака скорбит по ней?

Меня начинает морозить ещё сильнее. Что-то внутри меня подсказывает, что сейчас может произойти что-то очень и очень плохое. Нам пора идти. Я оборачиваюсь к Сэм в надежде попросить у неё помощи, потому что я не знаю, что делать. Но вижу, что моя спутница отвернулась и закрыла лицо руками. Я приглаживаю собачью макушку, треплю её по ушам и говорю:

— Это пройдёт.

Это всегда проходит.

Может, не до конца. Но позже станет легче.

Я поднимаюсь на ноги и делаю пару шагов в сторону Сэм. Она трясётся. Я беру её за руку и разворачиваю к себе. Она шепчет:

— Это так тяжело. Даже думать не хочу о том, как сильно ты её любил, и как тебе было тяжело всё это время.

Я понимаю — Сэм вспомнила своего брата. Она скорбит по нему. Её разрывает на части. Слёзы проделывают путь до аккуратного острого подбородка, и капают на шарф. Она их даже не вытирает. У этой девушки нет сил. Ей сейчас ничего не надо. Взорвись сзади что-нибудь — она и не заметит.

— Ты права. Родные погибли, девушка умерла у меня на руках. Я справлялся со всем этим дерьмом в одиночестве.

Она плачет.

— Но теперь я не один, — я успокаиваю её и глажу по щеке. Осторожно. Едва дыша. Я боюсь сделать ей неприятно, больно. Или, может, моя рука слишком холодная. Но, кажется, мое прикосновение успокаивает Сэм. Кажется, мое прикосновение к её холодной коже успокаивает и меня самого. Собака продолжает выть, но я не обращаю внимания. Мир вокруг нас исчез. Остались лишь мы вдвоём — полностью разбитые. Почти мёртвые. Уничтоженные собственным чувством вины. Лицо Сэм такое каменное, такое… неживое. Застывшее. Бледное. Но с каждой секундой она плачет всё меньше. Я начинаю слышать её дыхание, и невольно задумываюсь — она дышала до этого момента?

Кажется, теперь она ошарашена. Не ожидала, что я сделаю нечто подобное. Моя рука по прежнему гладит её щеку. Затем я притягиваю её к себе и обнимаю.

Как я мог раньше думать о том, что я в состоянии уйти? Бросить эту девушку? Остаться одному? Она спасает меня, я спасаю её. У нас взаимовыгодный контракт, получается. Затем я вдруг понимаю кое-что очень важное.

Я не хочу расставаться с ней. Не сейчас, когда мне так необходима помощь, поддержка, чьё-то тёплое дыхание, направленное в сторону моей шеи.

Это нужно мне.

Это нужно ей.

Когда мы, наконец, отрываемся друг от друга, я замечаю, что мы, оказывается, сидим на траве. Рядом лежит Джуди, склонив голову вниз. Больше не воет. Но по-прежнему не шевелится. Она смотрит на нас исподлобья грустными глазами, но больше не плачет.

— Едем домой, — говорит Сэм и встаёт, протягивая мне руку. Я быстрым движением глажу собаку по спине и с помощью Саманты поднимаюсь на ноги в прямом и переносном смысле.

Мы быстренько залезаем в машину и уезжаем прочь, как можно дальше от этого места. Сэм лезет в свой рюкзак и говорит:

— Припасла кое-что на чёрный день.

Она достаёт. Боже. Серьезно? Кукурузные палочки? Но, заметив реакцию собаки, думаю, может, Сэм и права, это поможет. Ну, помимо того, что эти два засранца осыпают салон машины крошками, да ещё и так щедро, словно не им потом всё это убирать, я вижу — они повеселели. Сэм не плачет, собака не воет. Они оба поедают сахарные палочки с таким наслаждением, с каким я затягиваюсь сигаретой, наверное. И осознание приводит меня в ступор — я не курил полтора дня. Меня не тянуло, сейчас не тянет. Почему?

Я нащупываю в кармане пальто пачку сигарет, но у меня нет ни малейшего желания доставать её. Вместо этого я прошу Сэм:

— Насыпь и мне тоже.

Может, это всё-таки лучше сигарет. Сахар, может, тоже убивает, но не так усердно, как никотин или отношения.

Она с радостью делится лакомством, а затем мы включаем очередную кассету со сборником песен из 90-х. Сэм изредка подпевает, а собака, весело виляя хвостом, поддерживает её своим лаем. Я понимаю, что нахожусь в дурдоме, совершенно точно.

Мы останавливаемся в той же гостинице, в которой были вчера. Благо, нам разрешают переночевать с собакой за дополнительную плату. Я до последнего думал, что придётся оставить собаку в машине.

Рано утром мы выезжаем и уже вечером пересекаем отметку в тысячу километров, даже больше, я, вроде как, не считал. Но в семь вечера мы проезжаем табличку с надписью Ричмонд-Хилл. Уже через десять минут мы подъезжаем к дому Натаниэля. Собака весело виляет хвостом, когда слышит через открытое окно радостный вопль Ариэль. Малышку ждёт сюрприз, я предвкушаю, что наверняка ослепну от её счастливой улыбки.

Сэм берёт свой рюкзак, роется в нём в поисках чего-то важного, но затем её руки находят кое-что, и эта вещь расстраивает её.

— У тебя всё хорошо? — спрашиваю я с заботой, и удивляюсь, почему мне вообще интересно, что такого особенного лежит в её рюкзаке, почему она грустит, и ради чего я спрашиваю? Раньше мне было неинтересно получать ответы на подобные вопросы, я плевал на людей, но теперь слова буквально вырываются с моего рта. На заметку: найти пластырь у Ната и заклеить себе рот на хрен.