Медленные, поначалу неглубокие и почти осторожные движения чужого твердого от возбуждения члена внутри заставляли его выгибаться и подаваться на них, в кровь закусывая губы. Олег усмехнулся, позволяя болезненно-выпрямленной ноге спасть с его плеча на локоть, наклонился к вьющемуся на серых простынях любовнику, слизнул проступившую на обветренной коже кровь и поцеловал — грубо, властно, глубоко, не позволяя отстраниться, когда толчки стали сильнее и быстрее, не позволяя Сереже даже вдохнуть нормально, и оборвал этот поцелуй лишь когда златовласый юноша не сдержался и застонал в чужие губы.
— Вот, наконец-то. А то скулил, шипел тут, как перепуганный котенок. Я уж подумал было, что тебе не нравится, что я делаю.
— Н-нравится… Но… усмфха-ах… услышат же… Ты сам сказал… потише… — на длинных светлых ресницах дрожали капельки слез.
Олег поморщился и, разжав ладонь, гладившую Вершинина по поясу и ребрам, накрыл ей чужие губы.
— Ничего. Теперь не услышат, хоть кричи. Но лучше, — он усмехнулся, резким рывком вбившись в чужое тело на всю длину и продолжая двигаться с полным размахом и со всей силой. -…лучше и правда кричи. Покажи мне, насколько тебе это нравится, и не разочаруй меня.
Мужчина приник губами к изогнутой шее, обрамленной золотыми прядями, чувствуя, как изгибается под ним чужое тело, как отчаянно сжимает Сережа коленом его локоть, погладил напряженное тонкое бедро парня и медленно, со вкусом, сжал зубы на вскинутом костлявом плече.
Шепот его казался ласковым шипением, вкрадчивым ядом смыкающего кольца вокруг беззащитной жертвы змея.
— Ты мой, жемчужинка. Ты мой, мой, мой…
— Твой… — почти немо выдыхал в зажавшую рот ладонь Вершинин, теряя себя в темноте и болезненном удовольствии. Опьянение лишь обостряло ощущения, почти отступив, но оба казались пьяными, сплетаясь телами на поскрипывающей гостиничной кровати, обмениваясь горячими глубокими поцелуями и царапинами на коже…
Олег не жалел юного своего любовника ни капли, изласкивая его тело до боли, сжимая до кровоподтеков, целуя плечи и шею до алых пятен, вталкиваясь в раскрытые бедра с порой лишней резкостью. Но Сережа только стонал в сменившие закрывшую рот руку любовника свои ладони, выгибался, кусая пальцы, просил почти неосмысленно — «Сильнее!» — словно надеясь слиться воедино с чужим телом, подмахивал бедрами навстречу чужим, каждый раз вздрагивая всем телом, повторяя бесконечно молитвенное «о боже…» и чужое имя.
Ощущения, эмоции, глубокие чувства и искренняя преданность, ощущающаяся в каждом выстонанном слове «твой», безумная, болезненная, но самая настоящая любовь… и такая же искренняя безумная ненависть — все сплеталось в разуме Вершинина, одновременно отрезвляя и опьяняя, заставляя сходить с ума, упираться ладонями в чужую грудь, словно отталкивая грубоватого и властного любовника, — и тут же прижиматься всем телом, стискивая руками, хватаясь, как за последнее спасение, выстанывать имя Радина снова и снова, видя перед собой лишь чужие такие же пьяные от чувств и ощущений глаза и хищную, змеиную улыбку.
Сережа даже не понял, когда и почему Радин вдруг, до самого конца вжавшись в его бедра, замер, отстранился через секунд пять, полностью выходя из его тела, и, проведя поцелуями дорожку от ключиц вниз по влажному от пота тонкому телу, выгнувшемуся от болезненного нетерпения, вобрал в рот напряженный и горячий член юноши, помогая себе рукой, почти сразу найдя нужный ритм и доводя любовника почти до обморока.
Удовольствие и отчаянная горечь захлестывали поэта с головой, в какой-то момент раскрасив красноватую мглу под веками вспышками искр, изогнув тело в самой горячей, сладкой и острой судороге и заставив излиться в сжимающую его член ласковой ладони.
— Ты постоянно заставляешь меня доводить тебя до пика, — проворчал, вытирая ладонь о простынь и укладываясь рядом, Олег, сладко и легко целуя пытающегося отдышаться Вершинина. — Ненавижу это. Иди-ка сюда, mon angelot, погреешь меня, холодно же теперь…
Сережа неосознанно прильнул к чужому телу, уложив голову на плечо и рассеянно перебирая черные пряди, пропитанные влагой. Прошептал, улыбаясь:
— Олежа, ты… ты не уйдешь же сейчас, да?..
— А кто меня прочь отсылал всего, кажется, час назад? — в насмешливом взгляде можно было бы прочитать презрение, если бы золотоволосый поднял голову. — Говорил, что ненавидишь…
— Ненавижу, — слабо кивнул юноша, но тут же прижался губами к чужой шее и выдохнул тихо. — Как никого иного никогда не смогу ненавидеть. Ты же ублюдок последний, Олежа. Но… не уходи. Одиночество хуже тебя.
Радин хмыкнул, покровительственно приобнимая любовника за плечи и поглаживая по спутанным волосам.
— До рассвета я буду здесь. Но не надейся, что я оставлю тебя в покое.
— Как и каждый раз… — усмехнулся остро и болезненно Вершинин, прикрывая глаза.
========== Глава 3. Силки ==========
Радин собирался медленно, словно высокомерно позволяя засыпающему любовнику незаметно, делая вид, что совершенно не заинтересован ничем, кроме подушки, любоваться подтянутым, белым, как античный мрамор, телом, посеребренным лучами тусклого рассвета, пробивающегося упрямо сквозь тучи.
— Я клянусь, это был последний раз, черт тебя возьми, последний раз, когда я прихожу, — раздраженно шипел Олег, безуспешно пытаясь попасть рукой в вывернутый рукав. — С этим пора закачивать, Вершинин. Никогда, слышишь, никогда больше…
— Я тоже так думаю, Олеженька, но… — златовласый падший ангел, прогнувшись, как кошка под солнцем, вытянулся на кровати, обнаженный и остро пахнущий спиртом — в течение ночи он как-то незаметно для Радина доуговорил-таки графин уже теплой водки, становясь все податливее, спокойнее и мягче, настолько, что в последний «заход» сам изласкал старшего так, что тот и пяти минут не продержался.
— Но что?.. — раздраженно фыркнул брюнет, с трудом отворачиваясь от неестественно привлекательной такой картины и мысленно напоминая себе обещание в следующий раз не увлекаться настолько собственнической попыткой как можно ярче отметить «занятость» чужого тела. Тонкие покрасневшие царапины, красновато-пурпурные пятна жестких засосов и укусов по плечам, фиолетовые кровоподтеки от пальцев — на поясе, на бедрах, на запястьях, на ребрах… По всему телу Вершинина, почти мурлычущего от слабости и тяжести, остались яркие следы их встречи.
Сережа снова потянулся, поворачиваясь набок, подкладывая руку под скулу и, прищурив один глаз, вполголоса пропел:
— Но ты все равно вернешься. Потребуешь меня к себе, как обычно, или сам пойдешь на мой зов, как сегодня. Ты все равно вернешься, Олежа. Ты всегда будешь возвращаться, что бы ни говорил, и никуда от меня не денешься…
Он помрачнел тут же, словно вспомнил что-то, но договорить не успел — тонкие ладони полураздетого аристократа сомкнулись на тонкой шее, медленно, по-змеиному мучительно сжимая кольцо.
Глаза, почти черные, бешено горели.
— Но и ты от меня никуда не уйдешь, ублюдок, ты ведь об этом подумал, верно? И это так. Ты. Никуда. Никогда. Не уйдешь. И не спрячешься, даже если захочешь, я тебя найду, везде найду и брошу к своим ногам, и ты ведь даже рад будешь, что бы ни говорил. Ты ведь любишь меня. Ненавидишь за то, что я делаю, ненавидишь так же искренне, — но любишь. Тот, кто может уйти, не умеет так отдаваться.
Вершинин выгнулся, слабо и горько улыбаясь, прильнул к чужому телу, пользуясь тем, как низко наклонился к нему Радин, и просипел, на остатках дыхания:
— Удушишь же, Олежа…
Брюнет тут же отпрянул, отдернул руки, глядя полубезумным взглядом на смеющегося и плачущего одновременно сквозь горький кашель златовласого юношу, встал, подбирая брюки и торопливо их натягивая на себя, и зашипел:
— Будь ты проклят, mon angelot. Будь. Ты. Проклят!
Надевал пиджак и пальто он уже за дверью, захлопнув ее так, что стекло задребезжало, и забыв на вешалке цилиндр.
