========== Глава 1. Охота ==========
Ветер выл за стенами петербургского дома князей Волконских, неистово бился в окна, освещенные изнутри, швырял в них мокрую снежную крошку, как злой пьяный подросток — в этом году зима пришла в столицу раньше, чем ушла осень.
По улице чеканным, жестким и пружинистым шагом, в распахнутом вопреки непогоде пальто, лишь кутаясь в длинный развевающийся на ветру алый шарф, шел к воротам особняка человек. Лицо его было скрыто надвинутой на лицо шапкой, но одного взгляда прищуренных глаз цвета льда, брошенного в привратника, словно дротик, хватило, чтобы старик поклонился и открыл калитку.
— Мы никак не ждали Вас пешком, милостивый господин…
Мужчина в пальто звонко, высоким и отчаянно-юным голосом, рассмеялся, похлопав старого слугу по плечу, едва прикрытому куцой стеганкой на вате.
— Какой я тебе «господин», дедушка. Я поэт, а не сноб. До сих пор не понимаю, как меня терпит местное общество — поголовно древних родов? И ладно сам тезка, он и без того почти безвылазно в Тамбове, но остальные…
Он махнул рукой, вложил в морщинистую ладонь целый бумажный рубль, влажный от снега, шепнул, залихватски подмигнув: «для согреву да за мое здоровье», — и зашагал к крыльцу. Там перекинулся парой слов со швейцаром, почти мальчишкой, посмеялся с ним о чем-то и, наконец-то, шагнул в тепло.
Сбросил черное пальто с плеч, размотал длинный кроваво-алый шарф, оказался сам еще совсем юным, тонким, как осока, и таким же гибким, показал престарелой горничной язык, тут же улыбнувшись, и сам повесил одежду на вешалку.
Человеком этим был знаменитый среди интеллигенции и в творческих кругах молодой поэт Сергей Вершинин, несколько лет назад приехавший в Петербург из какой-то глухой деревеньки и совершивший небывалый взлет, оказавшись за полгода одним из самых издающихся поэтов.
Однако…
Никто не знал о цене, которую наивный златокудрый ангел, семнадцатилетний паренек с глазами цвета летнего неба, заплатил за этот взлет.
Сейчас глаза его отблескивали льдом и сталью, кудри распрямились, легли взъерошенной гривой на плечи, до самых лопаток. Не агнец — лев.
И за это тоже было заплачено вперед.
Сергей оправил рубашку, проверил, крепко ли держатся пуговицы жилета, вытащил руки из рукавов пиджака, закрепив его невидимыми английскими булавками на плечах, зевнул и прежним чеканным шагом, словно выщелкивая военный марш каблуками сапог, зашагал к двери в зал, из-за которой доносились звуки двух скрипок, виолончели и альта.
Зимний прием, на который по приглашению братьев Волконских, Сергея и Владимира, собрался весь цвет аристократии и творческой интеллигенции, был в самом разгаре. Музыканты — скрипичный квартет, — играли, судя по фигурам и ритму, вальс… точнее Вершинин не стал бы даже пытаться определить, да и незачем ему было.
Он с легкостью влился в какой-то кружок, заметив знакомые лица, перецеловал запястья близко знакомым дамам, но тут же отправился дальше, по дороге перебросившись приветствиями с одним из хозяев приема — своим приятелем по переписке, Сергеем Волконским, некогда и представившим его широкой публике…
Вспомнив об этом, Вершинин помрачнел, и вернувшие было яркую теплую голубизну глаза его вновь сверкнули сталью. Он продолжил пробираться к столу с закусками и напитками.
Собственно, он и пришел ради двух всего целей, и ни одна не предусматривала особых развлечений, не до того было золотоволосому поэту.
В последние дни он был стеснен в средствах — редакторство художественного журнала медленно переставало приносить прежний доход, и юноша был вынужден не только переехать в другую съемную комнату, но и сильно урезать себя в расходах. Война, тяжелой тенью лежащая на городе и стране, медленно и верно разоряла и карманы, и души людей, и чувствительный двадцатилетний юноша поддался пагубному влиянию окружения, медленно утопая в морфийном тумане, съедающем его деньги алчнее геенны. Морфий давал покой, забирая силы, жизнь и средства, с трудом добываемые на литературном поприще. Юноша давал частные уроки стихосложения некоторым детям зажиточных мещан, которым казалось, что их дитя одарено небывалым талантом, и это было единственным обнадеживающим фактом, но даже этих денег едва хватало, и оттого Вершинин цеплялся за каждую возможность прожить еще один день без растрат.
То и дело он вспоминал спокойную и сытую жизнь под крылом Радина, и тогда сердце взрывалось болью. Радин, Олег, Олеженька…
Ненавистный аристократ, мелочный, властный, нарциссичный, влюбленный в себя.
Его близость и покровительство едва не убили то, что Сергей ценил в себе больше жизни — поэтический талант, но кто мог знать, как воспротивится тот, когда ученик его захотел уйти и начать свой собственный путь? Издательства перестали принимать стихи, говорили честно — какими бы ни были яркими и популярными лирика и баллады Вершинина, Олег полностью обрушил репутацию своего непокорного ангела, перекрыл ему своими собственными связями любые дороги, и в конце концов — лишил и комнаты, ставшей домом за два года жизни в Петербурге.
Как раз тогда началась война, и Сережа, отчаявшись, едва не рванул на фронт, то ли чтобы забыться, то ли чтобы умереть, его и не волновало особо. Спасли оставшиеся верными друзья из социалистического кружка, куда сдуру как-то попал Вершинин. Кто приютил в собственной тесной каморке, кто свел со знакомыми редакторами, и как-то удалось выжить…
Радин, Олег, Олеженька, ворон-падальщик, ненавистный, ненаглядный… Он писал, издавался, и в каждой строке словно продолжал последний их разговор. И сердце окаменевшего, охладевшего ангела рвалось обратно — пусть не любил, но ведь хотя бы позволял любить!..
Тогда, случайно пересекшиеся на маскараде, год назад, они едва не стрелялись, несмотря на запрет закона, только за секунду до брошенного вызова Олег вдруг усмехнулся — жестко, особенно, как кривил губы только до ссоры, до расставания, на ложе вечной их горькой страсти, — и бросил вместо перчатки название.
И Вершинин, не сумев справится, пошел, как агнец на заклание — не понимая, зачем, не осознавая даже права на то, чтобы отказать мучителю… После проклинал себя, курил долго дешевый табак, давился в кабаке по соседству вином, но знал.
Снова найдет, снова иззлит до мушек в глазах, до скрипящих зубов, до дергающегося века, — и снова поймает в ладони брошенное название гостинички, клоповника какого-нибудь аккуратного, где будет ждать его черноволосый дьявол, змей ядовитый… и не избавиться от его яда, никогда не избавиться.
Сережа опрокинул в себя третий бокал, злым и острым взглядом обводя бальную залу. Память, увлекшая его в далекие свои покои, пока тело успевало и перекусить, и собрать вокруг себя целый вдохновенный цветник из юных барышень, нехотя отпустила обратно, словно высокомерно позволяя вернуться в реальный мир. Хмель уже кружил голову, духота першила в легких, но он должен был, иначе — зачем жить еще месяц, до следующей возможности…
— Какого дьявола?! — хрипловатый и злой баритон, такой болезненно-знакомый, раздался в паре метров за плечом, и Вершинин обернулся, сжимая пальцами ножку хрустального бокала.
Щебечущие девушки затихли, невольно отступая за спину невысокого поэта, — общество Радина предпочитали дамы постарше, к которым тот быстро находил подход, а юные, нераспустившиеся девы боялись его, как огня, зато льнули, как к солнечному лучу, к Вершинину, ласковому и нежному, и только глаза его всегда были холодны. И Радина неизменно раздражало такое внимание к безродному мальчишке.
Их взгляды пересеклись, черный — и стальной.
— Что забыл здесь этот деревенщина? — брюнет гневно вздернул брови, оборачиваясь к своему спутнику, в котором Сергей мгновенно узнал Владимира Волконского. — Я думал, князь, Ваша Светлость воздерживается от неразборчивости, предпочитая изысканное общество сборищу лживой черни.
— Я не слежу, кого приглашает мой брат, Олег Арсеньевич, — примирительно пробасил князь, но в голосе его чувствовалась обреченность. — Кроме того, в последнее время журнал «Невский рассвет», главным редактором которого…
