— Эта паршивая газетенка не годится даже для того, чтобы набить бумагой сапоги для хранения, — отрезал, глядя насмешливо в яростные глаза противника, Радин.

Вершинин опрокинул в себя остатки вина, медленно слизнув с бокала алую каплю, отставил тот на стол, и, вложив руки в карманы жилета, зашагал к бывшему учителю.

— Что ж вы мне в лицо этого не скажете, Олег Арсенич? — каблуки выбивали четкий марш в мраморный пол, едва не высекая искры. Голос, громкий, как побудка армейская, звонкий, как труба Страшного Суда, звенел, легко перекрывая музыку и разговоры. — Али недостоин певец деревенский драгоценных капель живительной влаги, кою именуют знающие люди «критикой»? Али же смелости Вам недостает, прямо сказать, что не так с моим журналом? Вы не стесняйтесь, критика — дело прибыльное, Вам лишних денег никогда много не было, даже странно, что стервятники еще не слетелись на такой лакомый кусочек… Ох, точно. Падальщикам — падаль, а «Рассвет» живет и процветает, какая, право, жалость!..

— Следите за языком, Сергей… как вас по отцу, Вершинин? Мы не в академии, чтобы вас, как студента, по фамилии именовать, — прищурившись, глухо ответил Радин.

Удар пришелся в самое сердце — с отцом Сереже не повезло, — но златовласый поэт запрокинул голову, коротко рассмеявшись, и бросил, блестя стальными холодными глазами, как нож метнул:

— Я человек простой, Олег Арсенич, два года под одной крышей жили — так и зовите как звали, Сережей.

А сам про себя добавил: «…Сереженькой, Сиренью, ангелом своим — как хочешь зови, не откликнусь», — да только знал, что врет сам себе, с отчаяния. Больше всего хотелось ему броситься к чужим ногам, лицом в колени, руками пояс обнять, расплакаться — возьми обратно, не мучь, только свободы больше не забирай!.. А он что? «Олег Арсенич» да «Олег Арсенич»…

— Сергей, Вы уж позвольте, но право слово, следите за языком. Вы не аристократ, и кровью смыть оскорбление по древней традиции не сможете, а плетьми вас сечь не станут — не слуга ничей, разве что только своей пьяной музы, мир ей… Да только за морфинистами сейчас следят, для профилактики беспорядков, не хуже, чем за большевиками, а вы, говорят, пристрастились… — в темных глазах Радина клубилось черное злое пламя. — Подумайте, нужны ли вам проблемы с полицией? Право слово, я еще невероятно терпелив, а будь на моем месте кто иной?.. И не видать вам этой отравы, как своих ушей.

У Вершинина побелели скулы.

Откуда этот ублюдок узнал… про большевиков?.. Кружок же был официально распущен, разве что по стихам, холодным и четким, поющим свободу и порицание…, но значит — читал?.. Значит, следил, так же, как сам златовласый…

— Верьте больше слухам, Олег Арсенич, мои руки чисты, — рассмеялся вновь, холодно, яростно, Сережа, дернув плечами. — Так недолго поверить, что у старухи-кабатчицы, старой Марфы, дочь — Ваша невеста. А уж любой в Петербурге знает, что Вам такая мелочь, как «Черная Роза» и в приданое не нужна, что с постоялым двором, что так, без довесков, так что какая уж тут невеста.

Место — названо. Впервые не самим Олегом, и только один вопрос оставался — придет? Не придет?.. Сережа даже дыхание задержал, растягивая губы в усмешке полупрезрительной-полузлой.

— А что, неужели и правда ходят такие слухи? — приподнял бровь, торжествующе усмехаясь, Олег и медленно, прямо в глаза стальные-ледяные глядя, опустил ресницы, тут же поднимая, словно моргнул медленно.

«Принято».

— А что, неужели есть повод, что Вы так беспокоитесь? Слухов о Вас много ходит, да не мое это дело — подслушивать. Вы же человек честный, весь как на ладони, никаких тайных встреч, никаких таинственных посетительниц, скучный вы, Олег Арсенич, вот горожане и судачат.

— А Вы, небось, и рады еще пару раз меня оклеветать на потеху рабоче-крестьянским толпам, Сережа? Вы же для «народа» стихи пишете, тратите свой талант… — дернул уголком рта брюнет и полез в карман. Открыл часы, нахмурился. — Я бы еще с Вами поболтал, все-таки, нужно иногда к народной речи прислушиваться, даже боги с Олимпа иной раз в ней мудрость находили, хотя это, конечно, не про Вас, однако мне через час надо быть совсем в ином месте, а я еще хотел бы перекинуться словечком с Его Светлостью… — он изящно кивнул растерянному Волконскому, -…так что позвольте уж откланяться.

«Даже время назначил, с-сволочь. Словно последнее слово за собой оставить попытался».

Сереже очень хотелось то ли закричать, то ли заплакать, то ли разбить бокал, и чтобы вино брызнуло во все стороны, и женщины завизжали над пятнами на подолах… Но он только опрокинул в себя еще один бокал, подойдя к столу, мрачно попрощался с девушками, наскоро сочинив какое-то слабенькое, практически пасквильное четверостишие, пообещал опоздавшему к «представлению» тезке как-нибудь обязательно заехать к нему в гости в тамбовское имение, извинился даже за беспокойство — и вышел прочь, по-прежнему чеканя шаг, и даже легкое головокружение не мешало. Обмотался шарфом, надел пальто, шапку надвинул, невинно поцеловал зардевшейся престарелой горничной запястье, улыбнувшись с трудом.

Сердце тянуло его поскорее в «Розу», на втором этаже которой располагался на удивление приличный постоялый двор, да только упрямый разум устало повторял свои наизусть уже выученные лекции о том, что, может, и не стоит идти. Пусть даже сам назначил, на своих условиях — а все равно было у Вершинина мерзкое чувство, что его словно за поводок потянули, а он и рад плестись… на заклание. Жертвенный агнец — падший ангел.

«Mon angelot» — прошипело чужим голосом в голове, и Серж зашагал быстрее, прикрывая лицо шарфом и ловя грудью ветер, в тихой надежде на болезнь.

«В Розе вроде бы подавали водку?» — напряженно пытался вспомнить он.

========== Глава 2. Добыча ==========

Маленькая комнатка постоялого двора над «Розой» обошлась Сереже неоправданно дорого, забрала неприкосновенный запас, и Вершинин проклинал себя за свою инициативу, едва заметно раскачиваясь — нищий же, зачем, стоило лишь подождать немного, и все траты легли бы на чужие плечи, раз уж результат этой попытки перехватить управление хотя бы этой встречей себя не оправдал…

Он сидел за столом, возле темного окна, смотрел на тоненький язычок дешевой восковой свечки, едва не старой деревенской лучины, а перед ним стоял графинчик, остро пахнущий спиртом и уже ополовиненный. Конечно, после запрета внизу водку не подавали, но хозяйка, старая знакомая Вершинина, сжалилась и отправила с дочкой наверх один графинчик из запасов. Видимо, вид у поэта был совсем уж… обреченный.

К водке Вершинин так и не смог привыкнуть — мерзкий, горький привкус на языке сворачивался в шарик, катился по горлу вниз и то и дело норовил выкатиться обратно — но сейчас ни дешевого вина, ни пива было точно не найти, а надраться до пляшущих чертенят перед глазами хотелось просто нестерпимо.

Когда неслышно отворилась дверь, впуская в комнатку вместе с фигурой в черном теплом пальто и тщательно ухоженном цилиндре с бордовой, почти черной розой на тулье еще и непослушный, холодный порыв ветра, незнамо как попавшего на второй этаж и загасившего трепетный свечной огонек, в кувшине так и оставалось половина. Сергей не сразу заметил, что комнату застлал душный, липкий мрак — глаза его были закрыты, а тяжелая голова лежала на сложенных на столешнице руках.

И только когда цепкие длинные пальцы, затянутые все еще в перчатки из тонкой кожи, скользнули ледяными каплями по шее, пробираясь в золотые волосы, юный поэт вскочил, пошатнувшись на слабых ногах — и тут же оказался притянут к чужой груди. Замер, как пойманный мотылек, чувствуя теплое едва-едва дыхание на шее, невесомые касания к коже чужих насмешливо изогнутых губ, издевательски ласкающие узкие, но по-девичьи мягкие бедра и тонкую от голода талию ладони…

«Неужели уже?..»

Нет, к встрече этой он был готов, это уж точно — полчаса потратил, Олег с первого же дня научил и рассказал обо всех необходимых процедурах, но как же много времени на все это уходило! — но так неожиданно, молча…