Я услышала, как повернулась задвижка, прежде чем это увидела. Распластавшись на диване, я смотрела в потолок и высчитывала, сколько квадратных метров жилья нужно человеку, чтобы не сойти с ума. Шестьсот футов моей квартиры с одной спальней вызывали у меня клаустрофобию, черт бы побрал ежедневные прогулки. Я вспомнила комнату, которую в колледже делила с Лилой – тринадцать на тринадцать, не больше; и все же там мне никогда не было тесно. Но в своей квартире я готова была лезть на стену. Я думала, какой вид откроется, если я, как человек-паук, заберусь на потолок, но тут услышала щелканье задвижки и резко села на диване, вжавшись задницей в подушки. Прокрутила в голове список тех, у кого были ключи от моей квартиры. Салли. Но она в то утро работала; она уже сообщила мне об этом в письме. Родители. Но они уехали в Филадельфию. Консьерж. Но он всегда звонил, прежде чем войти. И тут у меня в животе что-то оборвалось. Нед. Мерзкий, как крыса, и вонючий, как скунс, сукин сын Нед.

Сунув голову в дверь, он промычал: «Блин», потому что уронил ключи. Я посмотрела на него, как бешеная собака на ляжку почтальона, а когда он выпрямился, запустила в него пушистой подушкой из ангорской шерсти, на покупке которой он настоял, потому что увидел нечто похожее в «Метрополитен Хаус».

– Вот дерьмо! – завопил он, потому что подушка пришлась ему по голове, и он подпрыгнул на два фута в воздухе, чуть не ударившись о дверную раму. Черт, подумала я, совсем немножко не допрыгнул.

– Что ты тут делаешь? – поинтересовался он, предусмотрительно отступив на шаг назад. – Ты никогда не бываешь дома в выходной.

Я скрестила руки на груди.

– Тебе напомнить, герой ты наш? Я прохожу химиотерапию и работаю на дому, – я вытянула руку, – и, само собой, верни мне ключи.

– Блин, Нат, извини. Я не знал, что ты здесь. – Он сжал переносицу, как будто у него мигрень. – Но я тут оставил… ты не положила… в общем, у меня тут кое-какие рабочие бумаги. Я просто хотел их забрать.

– Выметайся, – сказала я, вооружившись еще одной подушкой.

– Да ладно тебе, Нат. Будь умницей. Мне просто надо найти эту хрень, и я уйду. – Он шаркающей походкой доплелся до журнального столика и положил на него ключи.

Взяв пульт, я включила сериал «Все мои дети» и прибавляла громкость до тех пор, пока весь дом не узнал о запутанных отношениях Эрики Кейн. Краем глаза я наблюдала, как Нед подходит к столу, открывает нижний ящик и роется в бумагах. Найдя две манильские папки, он сунул их в портфель и завис, читая какой-то отчет, который затем смял и бросил в мусорную корзину под столом. Потом продолжил раскопки.

– Тебе это нужно? – Он показывал мне визитку. Я прищурилась, чтобы разглядеть надпись, поэтому он перевернул карточку и прочитал сам. Потом сказал уже мягче:

– Это мастер по парикам, Адина Зайдель.

Придя домой после первого сеанса у доктора Чина, я сунула визитку в ящик со всяким барахлом. Конечно же, подумала я, до такого никогда не дойдет. Прибегать к парику было для меня все равно что соглашаться на инвалидное кресло; я не нуждалась в поддержке чего бы то и кого бы то ни было. В голове эхом отозвался голос мамы:

– Нет слова «мы» в «Наталия», – она подчеркивала последнюю гласную, – а только «та» и только «я».

Она придумала этот стишок, когда мне было восемь. Мне предстоял первый день в новой частной школе, и, когда она привезла меня в класс, торопясь и попутно делая заметки в записной книжке, я знала, что она хочет поскорее уйти, но все же не могла не попытаться ее остановить. Поэтому я цеплялась за нее, пока не перекрутила ей пиджак до такой степени, что все пуговицы перевернулись; я громко рыдала, и по щеке у меня текла сопля. Моя сгорающая от стыда мать, моя бедная мать, промучившись со мной добрые тридцать пять минут и – как она особенно любила подчеркивать – не прибегая к помощи лекарств, извинилась перед учителем и выволокла меня из класса. Я думала, мне временно дали отсрочку, освободили от заточения в новой школе с мраморным залом, но вместо этого мама крепко сжала мой локоть и сказала с довольно доброй улыбкой: «Нет слова «мы» в «Наталия», а только «та» и только «я».

Я непонимающе уставилась на нее. Вздохнув, она сказала:

– Наталия (она называла меня «Наталия»), я не могу все время быть рядом с тобой. Ты теперь большая девочка, а большие девочки все делают сами. Я надеюсь, ты будешь вести себя как большая. Теперь тебе надо полагаться на себя.

Я пыталась протестовать, но она оборвала меня на полуслове, закружила, поцеловала в макушку и оставила вытирать сопли и слушаться учительницу.

Нет слова «мы» в «Наталия». И с тех пор, как мне исполнилось восемь, никакого «мы» больше не было.

Я взглянула на визитку и, сама того не осознавая, провела пальцами по редеющим волосам.

– Положи на клавиатуру, – сказала я Неду и вновь повернулась к телевизору, не дожидаясь, пока мой голос сломается и выдаст мое одиночество. Он хотел сказать что-то еще, но передумал и продолжал рыться в своих бумагах. Потом воскликнул:

– О господи!

Я сочла это комментарием к рекламе чистящего средства, но он продолжал:

– Я совсем о нем забыл.

Я не смотрела на него; он поднялся и подошел к дивану. Протянул руку, но я сунула ладони под мышки, и он раздраженно ухватил меня за локоть.

– Я купил это для тебя, – сказал он. – На следующий день после того, как мы вернулись из Винъярда.

Я даже не взглянула на нежно-голубую коробочку от «Тиффани», которую он положил мне в руку.

– Почему ты не подаришь это Агнес? – я выплюнула ее имя, как жевательный табак, который однажды попробовала в колледже. Табак и Агнес были мне в равной степени отвратительны.

– Потому что это не для Агнес. Это для тебя. – Он мотнул головой. – Я был так счастлив, вернувшись домой из путешествия. И увидел его в окне… – Он надолго замолчал, и я подумала даже, что он собирается расплакаться. – И купил. Потому что оно напомнило мне о нас. – Он вздохнул. – Напомнило мне о той близости, которая, как я надеялся, нас связывала. – Он пожал плечами. – Но потом мы целую неделю не виделись, и я засунул его в нижний ящик, где ты его не найдешь. И, как видишь, так тебе и не отдал.

– Вижу, – ответила я сухо, потрогала белую атласную ленточку и отложила коробочку в сторону. Нед снова пожал плечами и побрел обратно к столу рыться в своих бумагах.

– Ты должна ее открыть. Даже если меня ненавидишь.

– Ненавижу, – согласилась я. – Это чтоб ты знал.

– Хорошо. Забудь, что это мой подарок. Все равно я уверен, он тебе понравится.

После того как Нед ушел, я поставила коробочку на стеклянный журнальный столик, возле брошенной связки ключей, и, подперев лицо ладонями, опираясь локтями о колени, стала смотреть на нее. Коробочка. Я смотрела на нее так долго, что в конце концов в глазах у меня начало двоиться, и я увидела две коробочки. Два напоминания о том, что осталось в прошлом. Два секрета, убеждающие меня их открыть. Сморгнув несколько раз, я наконец вышла из транса, а потом встала и одним грациозным движением стянула белую ленточку.

Поставила коробочку на колено, открыла крышку. Там, в крошечном мешочке из мягкой ткани, лежало золотое ожерелье. Я стала осторожно вынимать цепочку, опасаясь запутать, и когда наконец вытянула ее из мешочка, увидела подвеску, висевшую на конце, как якорь.

В предпоследний день в Вайнъярде Нед уговорил меня отправиться в дальнюю часть пляжа. Мы, должно быть, прошли не меньше двух миль, прежде чем добрели туда. Он перенес меня через ветхую ограду, и мы оказались на вершине поросшего травой бугорка, напомнившего мне о фотографиях холмов в Англии. Там мы бродили минут пятнадцать, прежде чем я упросила Неда пощадить мои покрытые волдырями ноги, так что он шлепнулся на землю, протянул мне ведерко с лимонадом, которое мы взяли с собой, и стал разгребать руками траву. Думаю, безо всякой на то причины. Просто чтобы занять руки. Он как раз собирался бросить очередную пригоршню листочков на ветер, когда заметил кое-что.