Быть побежденными обстоятельствами и не только потерять самообладание, но и неумело распорядиться дарами судьбы гораздо хуже, чем, потерпев неудачу, причинить кому-то несправедливость.

Весь род человеческий, происходящий от богов и к богам же долженствующий вернуться, обращает взоры вверх, и люди не желают, чтобы ими всегда правил один и тот же человек, и не могут смириться с тем, что они принимают участие в трудах, опасностях и расходах, но лишены участия в самом лучшем. И если и бывают вынуждены терпеть нечто подобное, то ту силу, что их угнетает, они ненавидят и, стоит только представиться удобному случаю, чинят расправу над тем, кто вызвал их ненависть.

В то, что имеющие возможность действовать силой вершат честный суд, никто не верит. Напротив, все убеждены, что такие люди из стыда перед истиной, прикрываясь личиной гражданского правления, под именем закона и правосудия удовлетворяют собственные пристрастия. Так обстоит дело в монархических государствах. При народовластии же, если кому-либо вменяется в вину частноправовой проступок, он в частном порядке привлекается в собственном деле к суду, в котором заседают лица, равные ему по положению; если же предъявлено обвинение в преступлении против государства, то и в этом случае его судят такие же, как он, граждане, избранные по жребию, поэтому людям легче соглашаться с их решениями, ибо они убеждены, что наказание было наложено не по произволу судьи и не из необходимости кому-то угодить.

Если правитель попробует и пожелает распределять награды, как заблагорассудится, то это будет его грубейшей ошибкой. Ведь тогда дурные, удостоившись наград, сделаются еще хуже, возомнив, что заслуживают одобрения как люди достойные или что перед ними и вовсе заискивают из страха; а люди добропорядочные, обнаружив, что им не только не уделяют больше почета, чем дурным, но и вообще низводят на один с ними уровень, будут скорее раздосадованы таким равенством, чем радоваться, если и их самих сочтут достойными той или иной почести, и вследствие этого они, скорее всего, откажутся следовать лучшему и станут подражать худшему. В итоге при таком распределении почестей и тот, кто ими награждает, не извлечет для себя никакой пользы, и получающие их станут негоднее.

Кто располагает большой властью, имеет и большие заботы, кто многим владеет, тот и тратить должен много; а многочисленную охрану набирают из-за многочисленности заговорщиков, льстецы же скорее погубят тебя, нежели спасут. Вот почему, учитывая все это, ни один благоразумный человек не будет стремиться к [неограниченному] самовластию.

[При тираническом правлении] главное заключается в том, что никто не хочет выделяться ни знанием, ни иными достоинствами, ибо власть, как правило, питает враждебность к любому, кто обладает каким-либо превосходством. Напротив, каждый образцом для себя делает образ жизни тирана и домогается тех преимуществ, которые, под его прикрытием, притесняя других, рассчитывает без риска получить. По этой причине большинство людей пекутся лишь о собственных благах и ненавидят всех остальных, воспринимая благоденствие других как личный убыток, а чужое несчастье как собственную выгоду.

Великолепный блеск Рима умаляется преступным легкомыслием немногих, которые, не помышляя о том, где они родились, так, словно им предоставлена полная свобода для пороков, впадают в заблуждения и разврат. Хотя, по словам поэта Симонида, первое условие счастливой жизни – слава Отечества. Некоторые из них, полагая, что они могут себя увековечить статуями, страстно добиваются их, словно в медных мёртвых изображениях заключена награда более высокая, нежели заключенная в сознании за собой честной и благородной деятельности.

В то время, как открыты были запоры на нашей границе и варвары выбрасывали на нас толпы вооруженных людей, как Этна[1] извергает свой пылающий пепел, и трудное положение государства требовало прославленных военными успехами командиров, именно тогда, словно по вмешательству разгневанного божества, во главе военных сил стояли как на подбор люди с запятнанным именем.

Желание научиться чему-нибудь редко овладевает нашей знатью; она боится всякого рода утомления и не ценит преимуществ знания.

Из всех преступлений самое тяжкое – это несправедливость судьи.

Историк, сознательно умалчивающий о событиях, совершает, очевидно, не меньший обман, чем тот, кто сочиняет никогда не случившееся.

Лесть – кормилица всяких пороков. Только такая хвала должна быть угодна властителю, когда может оказаться место и для осуждения за нехороший поступок.

Люди, не сведующие в истории древних времен, говорят, будто на государство никогда не опускался такой беспросветный мрак бедствий; но они ошибаются, пораженные ужасом недавно пережитых несчастий. Если обратиться к давним векам или даже и к более к нам близким, то окажется, что такие же и столь же печальные потрясения случались уже не один раз.

Нельзя не признать, что большая часть придворного штата являлась питомником всяких пороков, так что они заражали государство дурными страстями и раздражали многих более даже примером, чем безнаказанностью. Одни из них промышляли грабежом языческих храмов и, вынюхивая каждый случай, где можно было воспользоваться чем-нибудь, поднялись из крайней бедности до колоссальных богатств. Усвоив привычку захватывать чужое, они не знали никакой меры в дарениях, грабеже и расточении. Здесь зародилась распущенная жизнь, клятвопреступления, равнодушие к общественному мнению и то, что бессмысленная спесь осквернила позорным корыстолюбием свой кредит. Отсюда произросло дикое обжорство пиров, и вместо победных триумфов появились столовые торжества, широкое использование шелка, расширение ткацкого ремесла, особая забота о кухне….