Зато ходить смотреть Длинную Башню никогда не надоедало. Во-первых, туда вела интересная дорога. И полакомиться удавалось: дедушка покупал у придорожных лоточниц сочную клубнику, а ближе к осени — и яблоки или ягоды, которые были всегда вкуснее тех, что росли в саду за домом. И только помидоров вкуснее, чем выращивал дедушка, Мирьям не знала.

К Длинной Башне надо было идти через низкий сосняк, за которым сразу начинались свалки, возле узкой и извилистой тропки пышно разрастались лопухи, репейник.

Мирьям еще никогда не удавалось подойти вплотную к таинственной Длинной Башне. Дорогу преграждали ямы с обрывистыми берегами, в их неподвижной бездонной глади отражалось поднявшееся в небо стрельчатое кирпичное строение. Возле Длинной Башни никогда не было видно людей, хотя рядом с ней и прикорнуло несколько низких домиков.

Как-то раз дядя Рууди сказал, что никакая это не башня, а просто развалюха — труба заброшенного кирпичного завода. Мирьям была страшно разочарована и бросилась к дедушке за утешениями. Дедушка стоял на своем и по-прежнему называл трубу Длинной Башней.

Но сомнение уже было посеяно.

«Поди-ка пойми людей, — озабоченно подумала Мирьям. — Кто из них глядит на вещи прямо, а кто и вовсе из-за угла косится?»

Из железки в заскорузлых дедушкиных руках за это время получилось животное, в котором Мирьям признала коня с развевающейся гривой.

Рабочий день в мастерской закончился.

В деревянном доме, который выходил окнами на улицу, жила семья Бахов — их отпрыска, рыжего Хейнца, Мирьям не любила. Она была не из тех людей, которые ни за что ни про что начинают ненавидеть человека, для этого нужна была веская причина.

Это случилось еще в далеком детстве, было тогда девочке всего годика два, и играла она однажды в песочнице. Хейнц, бывший на четыре года старше Мирьям и уже тогда выделявшийся своим коварством, подкрался сзади и стукнул девочку молотком по голове. А когда она закричала, он толкнул ее на землю и еще несколько раз ударил, и все норовил попасть по голове, чтобы оглушить Мирьям, выпекавшую из песка пирожные.

Злодеяния Хейнца Мирьям не забывала.

Годами зрела в ней месть. Но проклятая история— не хватало силенок. Стоило ей подрасти, как Хейнц вырастал еще больше.

Пришлось идти на хитрость. Мирьям делала вид, будто она совсем забыла о том, что произошло тогда возле песочницы. Иной раз играла с Хейнцем, а порой даже заходила и к нему домой.

Квартира Бахов казалась Мирьям очень странной. Не потому, что по-бабушкиному властная Линда Бах, мать Хейнца, по полдня, привалившись грудью к подоконнику, словно ленивица, проводила у окошка и загораживала свет в комнату. Нет. Эта обычная квартира — комната и кухня — выглядела диковинной потому, что в ней стояло четыре кровати, хотя здесь жило всего три человека. Одна кровать стояла в кухне, куда через стеклянную дверь, которая вела из комнаты, едва просачивался дневной свет.

Хейнц объяснил, что когда у мамы собирается «гезель-шафт», то он спит в кухне. Частенько так поступает и его отец, потому что он не любит гулять. Мирьям так и не разобрала, что это за «шафт» такой, и решила, что как- нибудь сама поглядит.

Случай вскоре представился. Мирьям пришла к Хейнцу, когда в задней комнате как раз шло веселье. Проходная дверь была защелкнута, но удержать голоса замки не могли. Девочка ясно слышала, как звенели рюмки и раздавалась немецкая речь.

Мирьям внимательно прислушалась. Бабушкин голос! Бедная бабушка, думала Мирьям, теперь я напала на твою тайну.

С бабушкой иногда случалось такое, что она пропадала на целый день, а то и на ночь. Если ее очень долго не было, дедушка посылал на розыски дядю Рууди. Вообще- то все обычные бабушкины места были известны. Может, такая забота надоела бабушке, подумала Мирьям. Вот она и пробралась за ворота, прошла тихонько под окнами лавки господина Рааза и шмыгнула в парадную дверь. О том, что бабушка гуляла так близко от своего дома, ни дедушка, ни даже дядя Рууди догадаться не могли.

Дети обнаружили в двери неприкрытую щелку и старались заглянуть в заднюю комнату.

Скользнула бабушка, мелькнул затылок какого-то господина, и явно виднелись покоившиеся на столе между хрупких бокалов толстые руки Линды Бах.

Детское подглядывание было прервано появлением господина Баха. Мирьям оторопела и попятилась за угол шкафа, в полумрак. Господин Бах, чей неимоверно крупный нос занимал большую часть его узкого лица, повесил свою форменную фуражку железнодорожника, грустно взглянул на Мирьям и произнес:

— Guten Abend, Knöspchen[1].

Снова он приветствовал ее таким странным словом. Это «кноспе» наводило девочку на мысль, что, может, замечание господина Баха касается ее носа, и, услышав его, она всегда старательно сморкалась. Сегодня она вдруг вспомнила, что дядя Рууди словом «кноспе» называет хозяйскую дочь противоположного дома. Но та Кноспе, которую по-всамделишному звали Дианой, была уже старым человеком, тридцатилетней длинноногой и бледнолицей тетей, и настолько отличалась от Мирьям, что называть их одинаково никак не годилось. Что же до носов, то длинный и бородавчатый нос Дианы вовсе бы и не уместился в замочной скважине бабушкиного винного погреба…

Спустя некоторое время Мирьям разузнала, в чем тут дело.

Оказывается, бабушка когда-то хотела, чтобы ее старший сын, отец Лоори и Мирьям, женился на дочке богатых Круньтов. Девушка с изящными манерами, которая столько поездила по свету и вдобавок еще умела говорить по-немецки, производила на бабушку сильное впечатление. Диана казалась ей такой же безупречной и безукоризненной, как дочки господ, у которых бабушка в молодости, до своего замужества, была в услужении. Она нахваливала Диану и дяде Рууди, но особенно отцу Мирьям. В те времена бабушка якобы любила говаривать, что помимо всех прочих высоких достоинств Диана обладает свежестью и красотой распускающегося бутона — ну, прямо Кноспе. Рууди усердно разносил окрест это прозвище, и вскоре Диану Круньт знали больше как Кноспе. Только это новое имя не помогло Диане. Долго ходила она в девушках. И лишь недавно вышла замуж за бедного-пребедного банковского служащего, который был лет на пятнадцать старше самой Кноспе.

Услышав эту историю, Мирьям почувствовала облегчение. Так как все это было связано с замужеством, которого Диана явно желала, а Мирьям нет, то почти одинаковое с ней прозвище больше уже не смущало девочку.

Но на кухне Бахов Мирьям, которую только что снова назвали «кноспхен», опять засомневалась и теперь бычилась исподлобья в сторону плиты, где господин Бах жарил себе картошку на ужин.

Гомон в задней комнате нарастал. Голоса стали уже настолько громкими, что совершенно заглушали шипение поджарившейся картошки.

Господин Бах задернул перед плитой ситцевую занавеску.

Мирьям и Хейнц придвинулись ближе к двери.

Кто-то со скрежетом открыл засов. Комнатная дверь распахнулась, и в кухню влетела мать Хейнца. Дети отпрянули в сторону. Застывшая на секунду госпожа Бах глядела вокруг горящими, ничего не видящими глазами. Ловким движением взбила на голове разлохмаченные волосы и, путаясь в оборках платья, выскочила в коридор.

Посреди комнаты, будто пригвожденный Христос, руки вразлет, стояла бабушка; освободившись от оцепенения, она ринулась следом за госпожой Бах. Остальной «шафт» остался преспокойно на месте, девочку и Хейнца это больше не интересовало, и они без долгих раздумий кинулись на улицу.

Должно было произойти что-то захватывающее!

Очутившись на улице, дети остановились. Ни бабушки, ни Линды Бах видно не было. Мирьям стало холодно, и она уже собралась пойти домой. Но вдруг в проеме парадной заднего дома возникла бабушка, в накинутом на плечи красном халате с блестящей отделкой. Развевались полы халата, бабушка ринулась к воротам.

В окнах обоих домов появились любопытствующие лица. Дядя Рууди грозил кулаком. Это, видимо, относилось к бабушке, которая уже исчезла с глаз.