Но все это не имеет, вероятно, отношения к советской власти, которая только что установилась в Эстонии.

— Ну, наконец-то, черт побери! — кричал и смеялся Кристьян, прослышав об июньском перевороте.

В это лето мы жадно читали в газетах все, что хоть краешком касалось событий в Прибалтике. В день, когда Эстония была объявлена советской республикой, мы были охвачены страстным желанием поделиться со всеми своей радостью. Напоминали нетерпеливых детей, которые ищут, перед кем бы похвалиться своими именинными подарками. День был коротким, а когда наступила еще более короткая ночь — совсем не хотелось спать. В нас вселилось какое-то своеобразное чувство избавления, и необычайное единодушие объединяло нас. С каким совершенством великое и общее могут слиться воедино с личным!

Прошло совсем немного времени, и Кристьяна вызвали, сделали предложение поехать на работу в молодую республику. Сказали, что революционный энтузиазм и горячие сердца необходимо слить с опытом, с практикой и стажем.

Какая радость, что Кристьяна причисляют к проверенным и стойким коммунистам!

Я, конечно… Я ехала просто как член семьи. Нет у меня дара быть выдающимся организатором и опорой, рядовой член. Всегда, как говорится, лишь содействовала. Но все люди не могут же уместиться в первом ряду.

«Да оглянись же вокруг!» — заставляю я себя вернуться к настоящему.

Кругом все те же двухэтажные зеленые и желтые дома. Лишь в подвальных этажах поприбавилось лавок и лавочек. И повсюду яркие вывески с черными буквами, к двери ведут две-три ступеньки из плитняка. Имена владельцев, из тщеславия, выведены крупными загогулистыми буквами.

— Погляди, Кристьян, какая идиллия; «Ыннеранд и К°»!

— Компания — это жена, трое детей да полосатая кошка.

Церемония предстоящей встречи начинает меня все больше угнетать. Чтобы заглушить волнение, хочется не переставая смеяться. Ох, уж эти долгие, изучающие взгляды, обнимания-целования — никак не могу я свыкнуться с ними, все у меня получается как-то неловко и беспомощно, руки болтаются как чужие, на лице застывает судорожная улыбка. А Кристьян, тот вообще мрачнеет, производит неважное впечатление, словно и радоваться не умеет. А теперь еще предстоит встреча с новыми родственниками — женой Арнольда и его детьми, Лоори и Мирьям, Юули так и писала: Лоори и Мирьям.

К этим именам еще надо привыкнуть, и это потребует даже известного напряжения, если за девятнадцать лет свыклись с Верами, Танями, Машами и Наташами.

Уж несколько раз по ночам, в дреме, «начинала я свой путь к родным пенатам».

Лишние вещи, которые никак не залезают в чемоданы. С трудом забираешься в трамвай, кондуктор медлит с отправлением. Перед самым носом разводят Дворцовый мост, и тянутся по Неве черные караваны судов. Кажется, что еще можно успеть на поезд, если бы в дверях вокзала не стояли непоколебимые контролеры. Они с подозрительностью смотрят из-под форменных козырьков и требуют билеты, бумаги, документы. А я почему-то все выхватываю из сумочки бумаги с царскими орлами, которые уже давно недействительны. Потом я обязательно бегу не на тот перрон. От таллинского поезда меня отделяют параллели бесчисленных отвесных каналов, где-то в глубине поблескивают маслянистые полоски рельсов. Вижу, как вдалеке покачиваются шаткие вагоны и за уходящими сигнальными огоньками семафоры закрывают путь.

Теперь-то уж эти навязчивые наваждения должны исчезнуть.

— Сегодня суббота, Кристьян.

— Ну и что?

— Возьмем веники и отправимся на Балтийское шоссе в баню.

— Может, за это время баню построили где-нибудь поближе, — усмехнулся он.

Извозчик снова оглядывает нас через плечо. Следовало бы, наверное, говорить по-русски, а может, он именно тому и удивляется, что мы не говорим по-русски.

Наш кучер дергает вожжами. Белая лошадь поворачивает влево.

Занавес поднялся.

Переулок заканчивается Юулиным домом, фасад которого напоминает декорацию.

На блестящих от смолы кровлях башенок — флюгеры, уставившиеся носами к морю, дата — 1910. Выцветшие на солнце гребни фронтонов. С крупными и мелкими переплетами окна. В двух местах, там, где выступы, несколько окон верхнего этажа выдвинулись углом вперед. Словно два близко расположенных штевня, которые пришпилены тесинами к сухопутной крепости.

Над парадным входом выгнутая крыша с жестяным кружевом. Из невысокого плитнякового цоколя таращатся четыре трапециевидных окна.

Какой тут начнется спектакль? Драма? Комедия?

Или просто душераздирающая встреча двух сестер?..

Стоит дрожкам остановиться, и в окнах появятся любопытные лица. Нетерпеливая пестрая массовка заполнит кулисы…

Ну, а затем?

— Трр-ррс! — восклицает извозчик, но белая кобыла останавливается и без этого.

Нащупываю носком туфли подножку и не смею поднять глаза.

Булыжники кажутся невероятно скользкими и круглыми.

В ушах сплошной звон, приходится прилагать усилие, чтобы держаться прямо.

Когда я осмеливаюсь взглянуть в окна, там нет ни одной души. Неужели в пригороде привычки и вправду изменились за время нашего отсутствия?

Звуки песни? Или это скрипит под ногами песок?

Что за торжество средь бела дня?

Странное буйство. Все яснее слышатся возбужденные голоса, вскрики, треск, топот бегущих ног.

Извозчик торопливо привязывает вожжи к сиденью. Он торопится, идет, вытянув руки, и распахивает настежь ворота. Кристьян, прислушиваясь, подает мне один узел, сам берет фанерный ящик и второй узел. Мы следуем за кучером.

За углом дома раздаются проклятия.

Что-то трещит, будто ломаются кости какого-то крупного животного.

Хотелось идти медленней, чтобы внимательно разглядеть ворота с покатой крышей-водостоком, отыскать следы времени. А сама спешу рядом с Кристьяном, тащу узел, рукав задевает за цокольные плиты, под ногами шуршит пожухлая крапива.

Возле угла останавливаемся, отсюда видно весь двор.

На заборе, что отделяет двор от соседского участка, стоит орава парней. Взявшись за руки, парни, ловко сохраняя равновесие, раскачиваются взад и вперед. Та часть забора, которая ближе к улице, уже свалена. Как раз с грохотом расползаются дрова, сложенные в поленницу под березой.

— Крамбамбули!..

Трещат столбы, забор начинает валиться. Бабы с проклятиями отбегают к крыльцу. Парни мягко спрыгивают на землю, размахивают руками и орут от восхищения.

Сваленный на сухую пыльную землю забор колышется, подобно серым мосткам, которые никуда не ведут.

На парадное крыльцо заднего дома выскакивает женщина с разлохмаченными волосами, полы халата, обшитые блестящей каймой, болтаются по сторонам.

— Что вы делаете, чертова шпана!

«Шпана» оглядывается на резкий окрик, закладывает руки поглубже в карманы, приближается почти вплотную к женщине и распевает:

Какая-то девчушка, сжав кулачки, прижалась к углу дома, словно готовясь броситься вперед. В наступившей на мгновение тишине послышались сдавленные смешки. Женщина в халате замахивается, чтобы ударить парня. Но тот пригибается, поворачивается на каблуках и, отступая в сторону, выкрикивает: