— Хлебни разок как следует, — прошептал Оскар на ухо Агне.

Агне опрокинула в себя рюмку и уставилась в тарелку.

— Вот и в нашей семье застучали доски, — громко сказал один из дядюшек.

Тетя Каролина была первой из пяти братьев и сестер.

Мать Оскара всхлипнула.

Вскоре за столом пошли воспоминания.

Вспоминали все те же истории детства, далекого и прекрасного детства.

Как рано всем им пришлось начать работать. Едва окрепли, как стали пастухами. Едва успели попасти коров, как им уже дали вожжи в руки.

— Помню, мы с матерью шли как-то через лес, — начал старший из дядюшек, — над кронами деревьев повисла грозовая туча. Средь бела дня стало совсем темно. Деревья стояли не шелохнувшись, ливень еще не успел разразиться. На маленькой просеке, куда мы пришли, росла земляника. Все вокруг было красно. Я отстал от матери и начал обеими руками запихивать ягоды в рот. Мать обернулась и посмотрела на меня с искаженным лицом. Она с трудом наклонилась и схватила с земли палку. Огрела меня по спине. Стала буквально избивать. Я ничего не мог понять. Были сумерки, была земляника и полное безветрие. Я почему-то не решался заплакать. Мать оттащила меня подальше от пней, кинула палку и крепко взяла за руку. Мы торопились. Едва успели выйти из лесу, как грянул гром. Вдруг стало ослепительно светло. Мать вскрикнула. Зубы ее стучали. Я едва понял, что она велит сделать. Она приказала мне бежать через поле за помощью. Я отнекивался, мне было страшно.

И все-таки побежал через поле. Я бежал и ревел. Ненавидел мать, которая погнала меня одного в грозу.

Потом на лошади приехал отец, подобрал на опушке леса мать с только что родившейся Каролиной и привез их домой.

После рассказа дядюшки выпили красного клубничного вина. Агне по-прежнему смотрела в тарелку. Оскар жевал бутерброд с рыбой, полной мелких костей. Внезапно за окном показалось солнце, бледно-желтое и продолговатое, как лимон. Желтый свет упал на лицо Агне, и она нахмурилась.

И снова они наперебой заговорили о своей ранней юности и подневольном труде.

Вайра, встав за спиной матери Оскара, тихим голосом пожаловалась ей, что не знает, как поступить с вещами тети Каролины. И Вайра, и мать Оскара глядели на большую картину, написанную маслом, с которой на них смотрели окна домов какого-то неизвестного города и балконы с горшками роз.

Теперь подал голос самый младший из дядюшек, про которого не уставали говорить, что он не сын своего отца.

У Оскара, когда он смотрел на дядюшку, невольно появлялась в уголках рта усмешка. Как странно звучало это в наше время: сын своего отца, не сын своего отца. Теперь, когда каждая женщина могла при желании прибегнуть к помощи специального института и выбрать среди генетических кодов доноров наиболее для себя подходящий, личность отца теряла всякое значение. Разумеется, сила инерции старых суждений была велика, точно так же, как не перевелись еще отставшие от времени и выжившие из ума люди, которые гнушались крематорием.

Что же все-таки хотел сказать младший дядюшка? С каких лет пришлось ему начать вкалывать?

— Субботними вечерами мы всей семьей собирались в большой комнате и пели.

Все неловко молчали.

— Мы садились в круг и пели.

Никто не решался кашлянуть.

Почему у всех у них вдруг стали такие торжественные лица?

Оскар попытался представить этих братьев и сестер в какой-то большой комнате. В комнате тепло. Печь накалена. Летом, после дождя, в раскрытые двери струится запах мяты. Умиротворенные люди сидят в сумерках при свете керосиновой лампы и поют. Просто так, потому что им хочется.

Кто-то чиркнул спичкой и зажег сигарету.

Кто-то вздохнул.

Мать наклонилась поближе к Оскару и прошептала:

— Помнишь, как мы сидели вечерами и пели. Приходили Каролина с Вайрой, они тоже садились в круг и начинали подпевать.

— Ты помнишь, Вайра? — спросил Оскар у двоюродной сестры.

Вайра прищурила глаза и медленно покачала головой.

то время, как остальные работники УУМ'а попивали у камина свой утренний кофе, шофер Ээбен был занят по горло.

Получив на почте мешки с письмами и погрузив их в пикап, Ээбен заводил мотор, чтобы ехать обратно. Каждое утро он вынужден был возвращаться в УУМ иной дорогой. Рээзус неоднократно предупреждал его: местонахождение УУМ'а не должно быть раскрыто. Неразберихи и неприятностей не оберешься, если жалобщики и люди, вносящие предложения, начнут лично являться в УУМ.

Достаточно долго покружив по городу, Ээбен снова подруливал к зданию УУМ'а. Его каждодневные поездки отвечали определенному принципу: к чему ехать прямо, когда можно в обход.

Ээбен знал: если он просто сделает круг, его легко будет выследить и таким образом пронюхать, где находится УУМ. Иной ретивый жалобщик, кому бурлящий гнев не позволяет сесть за стол и спокойно написать письмо, может нажать на стартер своей машины и, следуя по пятам за Ээбеном, повторить все его зигзаги по городу. И потому Ээбену, помимо составления сложного маршрута, надо было еще уметь избавляться от возможных преследователей. Сидя за рулем, он одним глазом смотрел в зеркало, а другим — на дорогу. При малейшем подозрении он предпринимал различные маневры. Одной из простейших уловок было остановить машину и начать копаться в моторе. Ээбен, известный изобретатель, пристроил под капотом всевозможные зеркала, и стоило ему поднять капот, как перед ним, словно в панорамном кино, возникала картина уличного движения. Пусть только попробует кто-нибудь из его преследователей остановить свою машину где-то поблизости!

Конечно, потенциальный подрыватель основ УУМ'а мог попросту запомнить номер пикапа, но и такая возможность была заранее предотвращена. Рээзус написал не одно длинное прошение в управление движения и в конце концов добился разрешения ежедневно менять номер машины УУМ'а. Впрочем, и сам Ээбен умел неплохо маскироваться. Он попеременно носил то шляпу, то кепку, на случай холодной погоды у него имелись две меховых шапки, а иногда он надевал фетровую каскетку. Она походила на дамскую шляпу, и можно было подумать, что за рулем сидит женщина.

Был у Ээбена и неоценимый помощник — надувная овчарка, которую смастерили по специальному заказу в экспериментальной лаборатории фабрики игрушек. Могучего телосложения пес вечно пребывал в одной и той же сидячей позе, его сухой розовый язык всегда свисал набок, а настороженные уши стояли торчком. Вначале черно-рыжий спутник огорчал Ээбена — стоило машине тронуться с места, как он начинал предательски дрожать. Тогда Ээбен усовершенствовал надувного сторожа. К заду собаки он прикрепил свинцовую пластинку, и с тех пор, если Ээбену приходилось внезапно затормозить, искусственный зверь никогда не падал на переднее стекло. Во всяком случае пес казался настолько подлинным и реальным, что прохожие обходили машину УУМ'а стороной.

Разумеется, Ээбен не каждый день сажал собаку рядом с собой на сиденье. Морда зверя не должна была чересчур примелькаться. Раз-два — есть собака; раз-два — нет собаки. Эти маленькие фокусы на редкость удавались Ээбену. Под хвостом у собаки находился вентиль, через который можно было выпустить из нее воздух, и точно так же легко, с помощью насоса накачать ее. Со временем Ээбен так полюбил искусственного пса, что будучи человеком, любящим классическую литературу, окрестил его Фаустом. Чем дальше, тем больше Ээбен верил, что если какой-нибудь любопытный, вынюхивающий местонахождение УУМ'а, вздумает напасть на него, то, завидев Фауста, сразу же откажется от своего преступного намерения.

Ээбену надлежало быть ко всему готовым и в тех случаях, когда Фауст в виде пустой оболочки валялся на его водительском месте. Ээбен смастерил себе пистолет, или, как он объяснил сотрудникам УУМ'а — макет пистолета. Макет выглядел достаточно устрашающе и по размерам походил на настоящее огнестрельное оружие. Да и звук выстрела у него был сильнее, чем у настоящего пистолета, так как в его рукоятку был вмонтирован мини-магнитофон. Нажим на спусковой крючок вызывал оглушительный грохот пушки, которая находилась в увеселительном парке и выстрел которой Ээбен записал на магнитофонную ленту во время демонстрации пушки по случаю какого-то праздника.