«…Некоторые проблемы… имеют и более общий — если не сказать — глобальный характер, коль скоро речь заходит о человеке и окружающей его среде, о последствиях технизации, о предотвращении экологической и военной катастрофы».

Эмэ Бээкман и в самом деле тревожит не локальный конфликт, она действительно не может указать в качестве единственного прототипа конкретную страну, где силою вещей сложилась опасная для судеб земной цивилизации и социальная, и экологическая ситуация.

Гонка — те смертоубийственные скорости, какие населенцы Земли, соблазняемые демоном потребления, возвели в ранг Нового Божества Живых — проблема интернациональная. Поэтому и у героев эстонского романа, у этих отверженных, сосланных в ртутный карьер бывших гонщиков, а ныне условно заключенных, нет ни национального характера, ни национального строя чувств и мыслей; словно их бывшие идолы — машины, они отличаются друг от друга лишь именами-марками. Герои Гонки — люди того Племени, что родилось «не выживать, а спидометры выжимать», если вспомнить широко известные стихи Андрея Вознесенского: «Итальянский гараж».

Волею автора «Гонки» в колонии самоизоляции и самообслуживания (в финале романа она становится экспериментальной площадкой для испытания сверхвозможностей очередной генерации военных монстров), собраны, так сказать, самые типичные представители этого безродного, отмеченного роковой метой поколения — поколения гонщиков. И хотя наказание «за превышение скорости в возбужденном состоянии» приходит извне, «с воли», пленники ртутного карьера не только жертвы, но и палачи, ибо это и их собственное бездумное упоение механическим ускорением приводит к катастрофе — по древнему, но вечному закону: мне отмщенье, и аз воздам.

Думаю, что не ошибусь, если предположу: «Гонка» осталась почти без резонанса наверняка еще и потому, что вскоре после ее появления внимание читателей было отвлечено, целой серией классических антиутопий: «Чевенгур» А. Платонова, «Мы» Е. Замятина, «1984» Д. Оруэлла.

В столь представительном, в столь блистательном ряду скромная «Гонка» словно бы стушевалась — ее не заметили, не приняли во внимание якобы по причине ее заведомой неконкурентоспособности с классическими образцами. На мой взгляд, это явное недоразумение, следствие нашего, увы, провинциального недоверия к отечественным «новоделкам». Убеждена: если читать текст Эмэ Бээкман без этого, ни на чем, кроме наших комплексов, не основанного предубеждения, станет совершенно ясно: в остроте постановки проблемы и точности диагноза она ничуть не уступает ни Оруэллу, ни Замятину. Больше того, именно «Гонка» подтверждает, что великие предшественники Эмэ Бээкман не ошиблись в определении симптомов самой опасной болезни конца XX века!

Мы не только ощущаем (кожей, нервами) тревогу, с какой Эмэ Бээкман писала это ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ, мы разделяем ее тревогу. Но это уже, видимо, не наша и даже не авторская заслуга, а своеобразие текущей эпохи, укравшей у классической антиутопии длинное (длиною в несколько десятилетий!) расстояние между настоящим и будущим. Сегодня всем, даже тем, кто начисто лишен дара предчувствия, не нужны футуристические бинокли — чтобы разглядеть смертоносное Завтра, чей пугающий образ без спроса и стука вошел в каждый дом, отравив страхом за здоровье и жизнь детей каждый кусок хлеба, каждый глоток воздуха.

Чернобыль, умноженный на четыре года Гласности, если и не излечил нас до конца от прекраснодушия и позорной близорук кости, все же заставил взглянуть, не жмурясь, в лицо грозной правде: и наша страна оказалась втянута в безнадежный марафон, и наш общественный строй оказался не в состоянии противостоять безудержному бегу антигуманной, железно-ядерной цивилизации…

Алла Марченко

ГЛУХИЕ БУБЕНЦЫ

Роман

ромой рыжий мерин остановился у развилки дороги, припал на заднюю ногу, медленно повернул голову и поверх оглобли глянул на мужчину, сидевшего в телеге и нерешительно смотревшего в сторону хутора.

— Ну что, голубчик, выдохся? — спросил мужчина.

Телега остановилась как раз промеж двух лип, которые, подобно геральдическим колоннам при въезде в родовое поместье, указывали путь к жилому дому с большими окнами. Едва мужчина тронул вожжи, как конь, покачивая головой, свернул от желтеющих лип на заросшую тропу.

Несколько последних часов тряски по однообразной лесной дороге утомили мужчину, и он даже на какое-то мгновение вздремнул. Проснулся он от грохота колес по заплатам ветхого моста. Теперь, свернув на дорогу, которая вела к хутору, мужчина стал внимательно ко всему приглядываться. Он успел заметить, что окаймлявшие дорогу кусты черной смородины протянули свои тугие ветви, словно молодые яблоньки. Рига, оставшаяся по левую руку, была настолько просторной, что вполне могла вместить в себя зимний запас сена для сравнительно большого стада коров. К тому же она была новой, крепко сбитой и стояла под добротной гонтовой крышей с прямым коньком. В конце риги, рядом с кучей торфа, лежали конные грабли.

Перед забором, окружавшим двор, мерин снова припал на ногу и остановился. Размяв затекшие от долгого сидения ноги, мужчина осторожно слез с телеги. Он так же, как и его лошадь, припадал на одну ногу, и поэтому имел обыкновение, прежде чем сделать шаг, прикинуть взглядом, куда удобнее ступить. Подойдя к лошади, он мимоходом почесал ее между глаз, перекинул вперед вожжи и привязал своего каурого у ворот. Вынув изо рта мерина удила, мужчина достал из кармана горбушку и протянул ее лошади.

Заметив на калитке ручку, мужчина усмехнулся.

Когда он подошел к колодцу, из конуры, гремя цепью, лениво вылез пес. Как ни странно, но дворовый сторож, видимо, принял его за знакомого, а может быть, он был просто доброго нрава, потому что вскоре перестал лаять.

Мужчина кинул беглый взгляд на пса, который сидел теперь перед амбаром и зевал. Незнакомец надеялся, что кто-нибудь заметит его из окна и выйдет во двор. Но вокруг было тихо. Оглядевшись, он сквозь живую изгородь из елей увидел аккуратный стог соломы и удивился, что на этом, словно бы вымершем, хуторе так далеко продвинулись осенние полевые работы.

Лицо мужчины смягчилось, впервые за долгое время он почувствовал, как на него снисходит покой. Пошарив в кармане брюк, он вытащил смятую пачку и пересчитал сигареты. Можно было бы подумать, что он ограничивает себя строгой нормой, если б этот жадный взгляд не был вызван великим голодом на табак, кто знает, как надолго еще.

Внезапно на выгоне, за которым вдоль излучины реки тянулся ольшаник, мужчина заметил старуху. Она стояла в темном платке подле белых стволов берез и мочилась, задрав высоко юбку и расставив ноги, как животное. Мужчина отвернулся, он не был настолько молод, чтобы рассмеяться или разозлиться. И все же старуха в какой-то степени испортила первое впечатление от хутора, который из-за царившего на нем образцового порядка казался сентябрьским вечером этого года даже чуть-чуть нереальным.

Мужчина пристально глядел на недокуренную сигарету. Курить больше не хотелось. Погасив сигарету, он не выбросил окурок, а засунул его обратно в измятую пачку и отправился разыскивать кого-нибудь другого из обитателей хутора — ему казалось, что со старухой, которая приближалась к дому, он поговорить не сможет.

Услышав со стороны хлева громкий голос, незнакомец, словно решив бежать от старухи, поспешно свернул на тропинку, протоптанную в зарослях ромашек. Еще не привыкнув к сумеркам, он, входя в дверь, споткнулся о навозные вилы, но, схватившись за черенок, устоял сам и не дал упасть вилам.

В проходе стояла женщина и маленькой скамейкой дубасила брыкавшуюся на привязи корову. На навозной подстилке валялся опрокинутый подойник. Мужчина хотел остановить женщину, которая столь грубо обращалась с животным, но от растерянности не смог выговорить ни слова. Женщина ругала корову на чистейшем английском языке.