Луиза против моего ожидания не вспылила.

— Скажи, Флер, что я, по-твоему, должна с ней делать? — тихо спросила она.

Впервые Луиза говорила со мной, как со взрослой. Я забыла о своей недавней подавленности, душа моя ликовала. У меня спросили совета! Во мне пробудилось сознание своей власти, и мне захотелось быть великодушной. По своей наивности я полагала, что одной-двумя фразами можно распутать давным-давно запутанные отношения. Я бормотала какие-то ничего не значащие примирительные слова, дескать, пусть Луиза будет добра к Фе, ведь та всегда была такой послушной. Намного послушнее, чем я. Обе женщины, большая и сильная Луиза в блузке с закатанными рукавами и забрызганной юбке и хрупкая Фе, несчастная, вся в мыльной пене, в намокшем и превратившемся в тряпку вечернем платье, расхохотались. Они корчились от смеха в маленькой и душной ванной комнате, выложенной черным кафелем. Их смутные отражения на стене задрожали, очертания их вздрагивающих тел казались затуманенными, словно это были не люди, а отражения отражений, объемный мираж в воздушном пространстве.

Я стояла оскорбленная, не говоря ни слова, пока не заметила, что, несмотря на безудержный смех, у обеих из глаз катились слезы. То, что плакала Фе, смиренная душа, ничуть меня не удивило. Но Луиза! Ее слезы потрясли меня, как некогда землетрясение в Италии, когда Луиза в ночной рубашке схватила меня с постели на руки и выбежала на лестничную площадку. В тот раз все ограничилось несколькими умеренными толчками, меня колотило от испуга. Но плачущая Луиза! Я почувствовала, что и у меня начинает дрожать подбородок.

Позже мы все выпили по стакану красного вина; Луиза вновь стала прежней и погнала меня спать. В висках у меня стучало. Я пережила переломный момент. Перед глазами в хаотическом беспорядке мелькали видения. Когда эти сумбурные видения исчезли, я почувствовала себя одновременно несчастной и гордой. Чужая скорбь, с которой я столкнулась, ранила мне душу и обогатила меня. Во мне стало прорастать зерно мужества. С этой минуты и я готова была взвалить на свои плечи какой-нибудь груз. Мне даже хотелось нести этот груз, чтобы испытать свои силы.

Хотя наши совместные поездки с Луизой были еще настоящим, я поняла: что-то безвозвратно ушло и изменилось. Едва ли ее могли занимать теперь мои проделки и шалости в белой машине — моей второй детской, где я, насколько мне позволяло ограниченное пространство, играла в свои дурацкие игры. Нет, я никогда не прикасалась к многочисленным очкам Луизы. Ее глаза указывали нам обеим дорогу, я усвоила это с малых лет. Но я вытворяла разные фокусы с перчатками. Засовывала их между обивкой сидений и словно невзначай выкидывала по одной из окошка. А затем с интересом следила из заднего окна, как ее подхватывало ветром и кружило, раздувшиеся пальцы начинали трепетать, словно помахивали, прощаясь, и перчатка терялась из виду. Много одиноких перчаток осталось лежать на обочине дорог в пожухлой траве и пыли. Луиза конечно же не могла не видеть мои тайные, тихие и глупые забавы. Сидя за рулем, она мирилась с ними и позднее косвенно наказывала меня. Брала с собой в магазин, где продавались перчатки. Продавщица, как всегда, подкладывала Луизе под локоть плюшевую подушечку и начинала натягивать ей на руку перчатку, перемеряя таким образом не одну пару. Я испытывала в эти мгновения какое-то мучительное чувство. Да и сама Луиза не проявляла особого интереса к предлагаемому ей товару, следя за ерзающим ребенком, старающимся избежать ее взгляда.

В тот раз в Венеции, когда я в полудреме увидела разбросанные по ветру перчатки, реющие над асфальтом, кто-то склонился надо мной. Я почувствовала по запаху, что это не Луиза. Взглянула из-под ресниц — Фе коснулась моей щеки своими пухлыми губами, губы были пугающе холодны. Я вся сжалась. Мимолетный поцелуй надолго запомнился мне. И даже потом я порой просыпалась по ночам и тщетно ждала холодного, как роса, прикосновения. Теперь она часто приходит ко мне. Во сне. Я до утра чувствую на своем лице обжигающе холодный след поцелуя.

Я начисто забыла о Бобе. Под моей щекой вместо подушки его колено. Неловко. Я отстраняюсь. Наверное, я в чем-то похожа на собаку, чутьем распознаю злых и добрых людей. Может быть, мне следовало бы спросить Боба, отчего он такой грустный. Грусть — это миг раздумий, грусть облагораживает жизнь. Мне всегда неприятно смотреть на людей, не испытывающих боли и тоски, их безобразно распирает от самодовольства. Я не стану терзать Роберта расспросами. Вряд ли мне удастся настроиться на его волну. Печаль у каждого своя и определению не поддается. Она слагается из увядших лепестков цветов и звука свирели, растворяющегося в сумраке и тумане. Печаль живет в одиночестве и пустоте. Мы никогда больше не встретимся. Луиза, Висенте и Фе. Так же как Вильям, Дорис и Кэтрин. Кого-то из них больше нет, а для кого-то нет меня. Только что они как будто были здесь. Но я не смогла унестись за ними вместе с дуновением ветра.

И я ведь не совсем одна. Я потихоньку принюхалась к одежде Боба. Такой не пнет собаку ногой, он не жесток. Наверное, и остальные коренные обитатели нашей колонии не сделают этого. Хотя что-то бурлит и бродит в них, беспокойство и неуверенность передаются и мне, делают меня боязливой. Я стала опасаться драк, нездорового блеска в глазах, смеха, похожего на вой, — возможно, я вижу дурное предзнаменование в каких-то случайных проявлениях. Я не знаю, что бушует в этих мужчинах — злоба, отчаяние или обыкновенное беспокойство? Быть может, только Бесси в состоянии успокоить меня. Как было бы хорошо, если б Боб поднял руку и погладил меня по голове. Нет. Он сосредоточенно прислушивается к шуму мотора. Вероятно, и ему хотелось бы «заземлить» в металл накопившееся в нем электричество. Остальные только и делают, что ощупывают проржавевшие и помятые кузова машин, запускают пальцы в сердце мотора, прикасаются к промасленным клапанам, перебирают электропроводку, нажимают ногами на педали, пробуждая выкинутые на свалку машины от летаргического сна.

елый «мерседес» — меня захлестнула горячая волна, — и надо же было нам выкопать из груды развалин именно эту рухлядь! Стук железа стал музыкой нашей жизни; мы все еще верим, что там, и конечно же в самом низу, нас ожидает что-то чертовски интересное. Ну, например, невиданный доселе «роллс-ройс» с золотым капотом или по меньшей мере «сильвер-гоуст» с сиденьями из натуральной серебристо-серой кожи. Мы трудимся как безумные, выворачивая наизнанку кладбище машин. Мы осквернители мусорных пирамид, и я, зачинщик, получил то, чего хотел. Я пришел в ярость, колотил ногой по железу машины: но металлу было ни жарко ни холодно от моих ударов, моя же подошва, несмотря на крепкие сапоги, горела огнем. Я был в бешенстве, что никто из мужчин даже и не пытается меня утихомирить. Все мы здесь заключенные, с отчаянием думал я, люди одной судьбы и, несмотря на это, абсолютно безучастны друг к другу. Очевидно, каждый думает: вдруг мои страдания поутихнут, если мучения рядом стоящего набухнут как нарыв. Длинная вереница дней проведена сообща в колонии, но никто не потрудился спросить у другого: за что тебя подвергли такому суровому наказанию? Если б можно было, встав соседу на плечи, выбраться из этого проклятого красно-бурого каньона, мы бы растоптали и раздавили друг друга — лишь бы спасти собственную шкуру. Разве только жалостливая Флер стала бы умолять, уговаривать и стараться примирить нас. Все эти «охи» и вздохи у нее от слабых нервов, ей-то до нас какое дело. Единственный бог — это собственное благополучие. Временами на Флер находит порыв дружеских чувств, она бродит за мной по пятам и молит: Эрнесто, не будь ты все время таким мрачным. Мне что, для ее удовольствия растягивать рот до ушей? Пусть увивается вокруг Роберта, он здесь новое лицо и потому представляет интерес, завлекать и кривляться — для Флер развлечение, а душа ее давно очерствела. Да и у других тоже. Держались в стороне, проклятые остолопы, — пусть себе Эрнесто бушует.