Навстречу летит ворох листьев, каждый листик как маленький факел. Мир и впрямь полон неожиданностей. Когда эти огненные бабочки исчезают, я понимаю, что мне вновь повезло.

Если я сгину, то в клубе начнется неописуемый переполох. Почтенная организация, которая и раньше устраивала международные соревнования, причем всегда успешно, а тут вдруг такое…

Состояние готовности к смерти внезапно проходит, я с наслаждением представляю себе, какая возникнет кутерьма. Возбужденные лица, телефонные звонки, взаимные обвинения, бестолковая беготня туда-сюда, циничные резонеры устремятся в бар и начнут строить предположения, чья репутация теперь пострадает больше всего. На меня им наплевать, я для них ничто, важен вопросительный знак, стоящий в графе таблицы под моим именем. Сторонников безупречных систем от всего этого бросит в дрожь. Представив себе их подавленное состояние, я неожиданно вижу себя в новом свете и тотчас становлюсь старше и умнее. Я тоже до сих пор верил, что суетня и болтовня признак участливости и стремления действовать, — на самом деле это не что иное, как самообман. Носясь в клубе из комнаты в комнату, они не потушат лесной пожар и никого не спасут.

Не знаю, может ли отравление угаром вызвать эйфорию, но, во всяком случае, мне сейчас хорошо, и я принимаюсь горланить песни. С этой минуты у меня нет никаких обязательств, и мне не о чем беспокоиться. Не надо больше стремиться к высшим достижениям и страдать из-за неудач, оттого, что остался в стороне. Мне никогда больше не придется переживать теснящую сердце боль поражения, да и многого другого, от чего я избавился и что не собираюсь перечислять. Эй, вы, там, будьте непреклонными, серьезными, честолюбивыми, ожесточенными, несите свое дурацкое бремя, бойтесь и отчаивайтесь, ревнуйте, интригуйте и клевещите — делайте все то, что вы, в своем притворном великодушии, готовы в любую минуту простить другому, потому что в первую очередь сами нуждаетесь в прощении.

Хотя какое мне теперь до всего этого дело?

Мне больше никогда не придется думать о своих должниках и о тех, чьим должником являюсь я сам.

Чем плохо мне! Сквозь густую пелену дыма я вижу светлое пространство. Урсула открывает дверь в ослепительно белый зал и распахивает врата в бесконечность. Вслед за ней летят прозрачные птицы.

И я. Из моих глаз сыплются искры.

оль пронзает затылок и, пройдя через голову, сосредоточивается в глазах. Странно, сколько усилий требуется человеку, чтобы приподнять веки. Понять что-либо трудно. Тело вздрагивает от резкого толчка. Просто небольшая воздушная яма. Встряска оказалась полезной, мое сознание, кажется, несколько проясняется.

Возможно ли это? Бескрайнее небо без единого облачка.

Все залито светом. Моя способность к координации восстановилась еще не полностью. Такое чувство, будто я соскальзываю с сиденья всякий раз, когда гляжу вниз. Мало было лесного пожара! Теперь люди сами уничтожают лес. Бульдозеры атакуют деревья. Стволы валятся, но грохот и треск не долетают до меня. В ушах монотонный гул. В затекшей шее что-то хрустнуло, когда, с трудом повернув голову, я оглянулся назад. Там простирается необъятное черное облако. Как мне удалось выбраться оттуда?

Солнце печет затылок, меня же бьет озноб. Выходит, я все-таки жив. Тупая боль и тяжесть распространяются от плеч ниже, руки покалывает точно иголками, ноющая боль норовит судорогой свести ноги. Я не в силах ни пошевелить ими, ни размять их. Надо терпеть, боль — признак жизни.

Странные люди там, внизу, за рулем бульдозеров. Они же не роботы — могли бы вылезти из кабин и помахать мне. Чтобы я знал: лечу над мирной землей. Но что им до меня. Они спешат, создают мертвую зону, преграду огню.

Я и сам еще не в состоянии радоваться своему спасению. Даже дышать не могу. Воздух в кабине, похоже, стал другим, я должен напрячь всю свою волю, чтобы заставить легкие работать в полную силу. Роберт! Мне кажется, я выкрикнул свое имя, однако ничего не услышал. То ли уши заложило, то ли горло сдавило. Лучше мысленно: Роберт! Глотни свежего воздуха! Глотни, сколько можешь! Человек всегда должен иметь про запас спасительные призывы. Не унывай, парень, а лети себе дальше!

Только неизвестно куда.

Лес и люди остались далеко позади.

Аппаратура вышла из строя. На приборном щитке полная неразбериха. Наклоняюсь вперед и гляжу на карту. Нацеливаюсь на землю. Чертовски голо здесь. Ни единой точки опоры, за которую можно было бы зацепиться. Такого мертвого пространства на моей карте просто не существует. Я отчаяннейшим образом сбился с трассы.

Парю над изрезанным расселинами и лощинами плоскогорьем.

День клонится к вечеру. Сгущаются тени, делят земную поверхность на бугры и складки. В низины стекается все больше и больше черных чернил. Холмы и возвышенности вбирают в себя теплый свет, несмотря на знойное марево, они золотисто-коричневые и, чудится, будто покрыты верблюжьей или буйволиной шерстью. Я устал, мне хочется прилечь. Меня прямо-таки тянет вниз, на обетованную землю. Но приземляться здесь нельзя. Хотя после того, что я пережил — очевидно, я все-таки стоял лицом к лицу со смертью, — я был бы вправе поддаться любому из своих настроений. Нет, я должен добраться до какого-нибудь селения и опуститься там. Дальше все будет проще простого: на негнущихся ногах я добреду до ближайшего бара, скажу протирающему стойку хозяину buenos dias, немедля добавлю tengo calor и протяну руку, чтобы взять стакан холодной воды. Сдерживая себя, я выпью ее медленными глотками и, как бы между прочим, спрошу, как обстоят дела с лесным пожаром. Скоро ли его остановят? Ощущая под ногами надежный пол, я смогу, после того как утолю жажду, немного поболтать, прежде чем пойду к телефону. На том конце провода снимут трубку, я соберусь с силами и бодро выкрикну свое имя, сообщу, где я, услышу в ответ радостные восклицания, а затем мы обсудим, каким образом транспортировать отсюда меня и планер. Вероятно, мне придется переночевать в маленькой гостинице этого поселка, и я уверен, что задолго до того, как башенные часы хрипло пробьют полночь, я усну сном праведника в добротной старинной деревянной кровати.

Но прежде, чем залезть под прохладные простыни, я закажу себе ужин, выпью бутылку красного вина — подкреплюсь и расслаблюсь одновременно. Разумеется, гостиница построена по меньшей мере в восемнадцатом столетии, стены ее испещрены именами известных людей, побывавших там, и конечно же потускневшие от времени полки украшают бесчисленные реликвии — меня ждет приятный вечер. В находящемся по соседству полупустом трактире по вечерам играют на гитаре — может, и не стоит жалеть, что мне не повезло на соревнованиях. Медленно, но верно канут в прошлое мои блуждания в облаках дыма. Через несколько лет я уже с трудом буду припоминать подробности этого опасного полета.

Наверное, в баре или в гостинице заинтересуются, откуда я. Южная непосредственность быстро подберет ключ к загадке. К тому же мой испанский несколько старомоден, да и заржавел, наверное, порядком — ведь я вынес его из детства, испанскому обучала нас, мальчишек, тетушка Мария, оживляя для нас слова, звучавшие в пору ее юности. Конечно, в нынешний трезвый век никто не прибегает к торжественным обращениям, где каждое слово как затейливая виньетка, — увы, тетушка Мария имела обыкновение говорить именно так.

Тетушка Мария — так мы называли одинокую старую даму, которая жила на втором этаже, в угловой комнате дома моего детства. Худенькая тетушка Мария не двигалась, а словно парила, подобно невесомому цветку бессмертника, и была гораздо старше виллы с потрескавшимися ступеньками лестниц и бассейном, полным разного хлама. Она прямо-таки потрясла нас, проказников, сказав однажды, что в ее юности вместо нашего и окрестных домов стоял девственный лес с непроходимыми зарослями шиповника в глубине. Какой еще девственный лес? — в один голос удивились мы. Даже сборщики ягод редко забредали в эти отдаленные места, утверждала тетушка Мария. Вот так ей удалось расположить нас к себе — в первую очередь этим таинственным дремучим лесом. Но детей одними историями не заманишь, к ним прибавились самодельные конфеты-помадки, до того вкусные — пальчики оближешь! Постепенно появились и почтовые открытки с видами Испании — шаг за шагом тетушка Мария сплачивала нас вокруг себя, и в один прекрасный день мы обнаружили, что уже знаем простейшие испанские слова. Конечно же тетушку Марию считали чудачкой, людям было не уразуметь, что и самая пустячная тревога может стать источником энергии. А именно — тетушка Мария не хотела мириться с жестокой неизбежностью, что вместе с ней навсегда уйдут и ее знания. И она с упорной последовательностью, прибегая к хитростям, вновь и вновь усаживала нас на свои плюшевые стулья. И даже когда от нашей бестолковости хмурились ее брови, глаза все равно светились торжеством, словно она собиралась провести кого-то за нос. Когда мы сгибались под тяжестью незнакомых слов, тетушка Мария показывала нам репродукции картин испанских художников, то и дело обращая наше внимание на стоящих в полутемной комнате печальных мальчиков, и объявляла: инфант.