Таким образом, и мое подсознание, и Урсула предостерегали меня.
Но, очевидно, любое отступление труднее наступления. Вот я и выбрал путь наименьшего сопротивления и отправился на соревнования. Хотя почву из-под ног у меня выбили, да и настроен я был непозволительно пессимистично: готовился, не уронив себя, проиграть.
Беспокоиться за свою жизнь, которой отпущено тебе так мало, казалось чем-то недостойным. Я отнюдь не был связан путами осторожности. Урсула, погибнув, оставила в наследство своему мужу обостренное чувство опасности, которое якобы будет оберегать его долгие годы.
Странно, но я сейчас не ударился в панику. Хотя и парю над смертоносным огнем. Очевидно, такое отклонение от нормы вызвано моей апатией. Дымный воздух заменил мне наркоз.
Я был еще совсем мальчишкой, когда однажды случай обострил мое, безразличное до той поры, отношение к смерти. Я только начал ходить в школу. Помню, мне не терпелось от корки до корки отбарабанить учителю букварь — очевидно, уже и тогда мне свойственно было тщеславие, — однако в нашем классе благородная цель овладения книжной премудростью считалась на первых порах делом второстепенным. Нам без устали вбивали в голову правила дорожного движения. Улица и сумерки, скорость и светофоры, где и когда что переходить. И все же, возвращаясь домой, мы перебегали дорогу, невзирая на потоки машин, и сердце сладко екало, когда где-то поблизости скрежетали тормоза. Правила и запреты оставались для маменькиных сынков. Жизнь в школе чуть-чуть оживилась, когда нам стали рассказывать о бешенстве. Наказывали держаться подальше от бродячих собак и кошек. Говорили о смертельных укусах. Эта не укладывающаяся в нашем сознании, маловероятная возможность почему-то приводила нас в странное возбуждение. На переменах мы хихикали, дразнили девчонок: щелкали зубами и грозились смертельным укусом.
В ту пору мы жили на обветшалой вилле. Некогда изысканное здание дряхлело с какой-то завораживающей последовательностью, словно у дома была злая, склонная к самоуничтожению душа. С карниза сыпались куски штукатурки, от просмолившихся труб один за другим отскакивали кирпичи, фонарные столбы вдоль террасы покосились, и с них слетели и вдребезги разбились последние колпаки, ступеньки наружной лестницы облезли, от водосточных труб и желобов, чуть дунет ветер, отламывались куски — дом и впрямь утратил вкус к жизни. Сад зарос, даже между плитами террасы пробивались побеги березы и рябины. В бывших альпинариях рос разве что тысячелистник, но и на этом невзрачном растении с отталкивающим запахом с самого его появления лежал отпечаток старости.
К обветшалому дому принадлежал еще и большой плавательный бассейн, дугообразные перила из ржавых труб обозначали места, где когда-то по железным лесенкам спускались в воду.
В дни моего детства уже невозможно было определить глубину бассейна. Бетонная ванна давно превратилась в свалку, ниже выложенного каменными плитами края оставался, быть может, метр свободного пространства. Детей тянуло сюда словно магнитом. Мы не испытывали сколько-нибудь значительного интереса к бывшим обитателям виллы и к их дальнейшей судьбе; все, что было до нас, прекрасно умещалось в два расплывчатых слова — смутные времена. Почему-то мы были убеждены, что в те смутные времена, неизвестно почему расшвырявшие людей по белу свету, на дно бассейна были спрятаны интереснейшие вещи. Поначалу я не мог себе представить, что это за вещи. Но, разумеется, нечто гораздо более захватывающее, нежели мусор, который обитатели виллы ежедневно кидали теперь в бассейн. Битую столовую посуду, старые газеты, сухие ветки, консервные банки, обломки железных кроватей, дырявые тазы, прохудившиеся ведра, отжившие свой век кастрюли; весной бассейн закидывали оставшейся от зимы картошкой, она прорастала там и бурно устремлялась вверх — пышная ботва ее питалась ржавой трухой и мусором.
Детям запрещалось прыгать в бетонную ванну. Где еще вокруг дома такой сад, не уступающий по размерам парку и словно созданный для детей, — с довольным видом говорили родители. Однако вместе с мальчишками мы решили при первой же благоприятной возможности раскопать бассейн посередине до самого дна. Один из нас был уверен, что под мусором находится железный люк, который ведет в подземелье. Другой шепотом сообщил, что там хранятся противогазы с хоботами и запаянные жестяные банки с изюмом. Третий бормотал что-то о ракетах для фейерверков, четвертый располагал точными данными, что в тайнике лежит разобранный на части мотоцикл, ожидающий своего нового владельца. Пятый же переплюнул всех. Он ничего не сказал, он только строил многозначительные рожи, чем невероятно разжигал наше любопытство.
В один из хмурых октябрьских дней того первого школьного года, под вечер, я, взяв с собой лопату, отправился в сад и прыгнул в бетонную ванну на пружинящие залежи мусора, чтобы начать раскопки. Лопата была тупая, от дождей ее рукоятка покрылась зеленоватым налетом и наполовину истлела, того и гляди сломается. Да и мусор словно был переплетен проволокой; несмотря на все мои усилия, лопата ни на дюйм не погружалась в него.
Я взмок. Разогнул спину, сдвинул шапку на затылок и заметил на краю бассейна огромную крысу, которая пялилась на меня. Ее усищи топорщились; казалось, она скалит зубы, выжидая момент, чтобы вцепиться мне в лицо. Страх лишил меня рассудка, и первой мыслью, мелькнувшей у меня в голове, когда я оправился от испуга, было: крыса бешеная, сейчас она укусит меня, и я умру. Выйдя из состояния оцепенения, я решил постоять за свою жизнь: поднял лопату над головой, чтобы поразить врага. Но, прежде чем острие ударилось о каменную плиту, крыса, словно нехотя, отпрянула в сторону и снова нагло вытаращилась на меня. Эта крыса стережет сокровища, спрятанные на дне бассейна, подумал я. Она обладает сверхъестественной силой, и у нее ядовитые зубы — в этом нет никакого сомнения. Подавленный собственной беспомощностью, я попятился. Отшвырнул лопату, залежи хлама, подобно пружинящему матрацу, подбросили меня вверх, кинулся в угол бассейна, схватился за ржавые перила и с трудом выбрался наверх. Несколько секунд — и я ощутил под ногами твердую почву. И, однако, мне почудилось, будто погнавшаяся за мной крыса успела, пока я лез наверх, укусить меня за мочку уха. Потом я несколько дней разглядывал свои уши в зеркале, и они казались мне то ли странно розовыми, то ли подозрительно синеватыми, словно вот-вот начнут отваливаться: первый признак того, что я медленно умираю.
Как ни странно, но ресурсы прочности планера все еще не исчерпаны. В этом непрестанном гуле — в моих ушах тоже гудит и шумит — я не слышу скрипа и хруста истерзанного тела планера. Оно и лучше, что я не улавливаю этих звуков, предвещающих гибель. Пусть останется хотя бы крошечный уголок неизвестности; какая-то надежда и возможность спасения все-таки уместятся в нем. Я отдаю себе отчет в том, что гибель людей в молодом возрасте — один из отличительных признаков нашего времени, и, однако, воля к жизни пока еще преобладает во мне над пассивностью и безучастностью. Я все еще манипулирую, чтобы удержать планер в поднимающихся кверху потоках воздуха. Случись мне заскользить вниз, и огонь быстро сделает свое дело — не останется времени даже подумать о том, насколько высока температура в этой объятой пламенем точке.
А может, отказаться от всяческих попыток? Гляди-ка, в клубах дыма появился яркий просвет, там ждет моего появления Урсула. Я почти уже могу дотянуться до нее — посадил бы к себе на колени, — но нет, она открывает дверь в еще более светлое пространство и снова терпеливо ждет меня.
Темная завеса отрезает нас друг от друга.
Побыстрее бы пролететь сквозь это скопление дыма!
Еще раз увидеть Урсулу. Что из того, что она кажется какой-то прозрачной, вот-вот растает, все равно это она. Уже не в первый раз мне приходится втолковывать себе: не гоняйся за химерами, Урсула умерла, ее нет. Странно, сколько двойников появилось у Урсулы после ее смерти. Пока она была жива, она казалась единственной, а после на улицах города я то и дело встречал бесчисленное количество как две капли воды похожих на нее женщин. Редко выдавался день, когда б я невольно не убыстрял шаг — там, впереди, шла Урсула! С бьющимся сердцем я устремлялся ей вслед, но брошенный через плечо недовольный или недоуменный взгляд незнакомки отрезвлял меня. Встречались и такие, кто смотрел на меня благосклонно и обнадеживающе, но их интерес тут же гас. Вероятно, мое лицо выражало разочарование, а может, даже и враждебность.
