Двадцати пяти лет, из крестьян костромских.
– Ты читать, что ль, могёшь? – удивились ему.
– И читать, и писать… дьяк меня научил
До того, как из дому-то я убежал…
Ну-ка, дай посмотрю… – Взял он грамотки те,
Повертел их в руках. – Точно, тут словеса…
– Ну-ка, что они пишут? Прочти что-нибудь. –
И Ушатый Фома стал при свете костра
Вслух читать те заметки, что Тихон писал.
Прочитал о Кажирове, монастыре,
О начале их странствий, о том, что на них
Нападение было однажды в лесу…
– Ишь ты!.. То ведь про нас, – Ворон тут произнёс. –
Ну-ка, дай-ка сюда! Я хочу посмотреть… –
Тот ему протянул три куска бересты.
Посмотрел на них Ворон, как буковки в ряд
Нацарапаны были на тонких листах.
Ухмыльнулся: – А больше тут нет ничего?
– В этих нет. Вот другие, могу почитать…
– Почитай. Ну а эти… – и Ворон все три
Бросил в жаркий костёр. – Пусть уж лучше сгорят.
И другие, читай, да в костёр их кидай! –
Приказал он Фоме. И тогда прочитал
Им Фома о цыганах, о том, что потом
Спиридона послали к Варнаве служить;
Прочитал о пожаре, о чуде на нём.
И о том, сколько после марийцев к Христу
Привели проповедники словом своим…
Он читал, да в костёр все, одну за другой
Берестовые грамотки перекидал.
– А неужто и правда, что пишут они,
Про пожар-то, про чудо? – спросил тут один.
– Правда то, или нет, нам теперь всё равно! –
Отвечал ему Ворон. – Уж коли они
И в огне не горят, так в земле не сгниют!
Посидят пусть и в яме. А наших грехов
Нам бояться уж нечего: там, где один,
Там и десять. Безгрешно-то кто проживёт?.. –
Так разбойники возле большого костра
Всё беседы вели… В тёмной яме в тот час
И монахи беседу вели меж собой:
– Ничего, ничего… пострадать, претерпеть –
Это нам даже лучше, – Варнава сказал. –
Мы в страданиях веру свою укрепим.
Что Христос претерпел!.. наши беды – ничто.
– Жалко, братья, заметок… – тут Тихон сказал. –
Я, конечно, потом, что восполнить смогу,
То опять запишу, но боюсь, что не всё
Может память моя удержать в голове…
– Будем, братья, молиться, – Макарий сказал. –
Верю я, что молитва дойдёт до небес.
Кто-нибудь да спасёт нас… Варнава, начни… –
И монахи молились, глаза устремив
К небесам, хоть над ними скрывал небеса
Густолистый шалаш, что над ямой стоял.
А потом, помолившись, они улеглись
Прямо так, на земле, чтобы ночь провести.
Время тихо текло. Каждый думал своё.
В яме пахло землёй, пахло сыростью в ней.
Тут Варнава сказал:
– Братья, знаете, что?
Нужен мне ваш совет… я припомнил сейчас…
Есть в Писании место, которое я,
Как ни силился, всё же понять не сумел.
У Луки оно, там, где Христос говорит:
«Если кто и придёт ко Мне, сам же притом
Ненавидеть не будет отца своего,
Мать свою и семью, даже малых детей,
Да ещё ненавидеть и жизни своей,
Тот Моим уж не может быть учеником…»
– Что же тут непонятного? – Тихон спросил.
– Так ведь пятая заповедь учит чему?
Чтоб отца своего почитали и мать!
Почитанье и ненависть как совместить?
А особенно как же, своих-то детей?..
– Может, заповеди, что от Бога даны
На Синае горе, Моисею ещё,
Уж утратили силу, – Макарий спросил. –
По пришествии в мир Иисуса Христа?
Он Нагорную проповедь всем возвестил;
Дал Он людям тогда десять заповедей.
У апостола Павла о том есть слова,
Что Господь наш учением новым своим
Истребил то, что было, и что против нас,
Взял учение старое Он от среды
И к кресту пригвоздил! Так, я думаю, брат.
– Нет, Макарий, не верно. – Варнава сказал. –
Ты Нагорную проповедь вновь перечти.
Там Христос говорит: «Не нарушить пришёл
Я закон, но исполнить»! А также сказал,
Что «доколе и небо с землёй не прейдут,
Из закона ни йота, ни даже черта
Не прейдут, уж пока не исполниться всё»!
– Да, не ясное дело, – Макарий сказал. –
Тихон, как ты рассудишь? Что думаешь ты?
– Я, признаться, над этим и сам размышлял, –
Отвечает им Тихон. – Полгода уж как…
У Пафнутия старца хотел расспросить…
Но стеснительно было, что сам не могу
Разобраться в Писании… так, не спросил…
Да и всё недосуг. А потом мы ушли…
– Тут зазорного нет, – вновь Варнава сказал. –
Мудрость Божию кто же постигнуть сумел?
Даже старцы и те часто споры ведут,
Да трактуют Писание в меру свою…
А однажды я видел… уж год, как тому…
Это было на Пасху. Вот тоже, пример…
Наш Степан Кельдибеков в крючках-то своих
Нёс корзинки с хлебами. И старец Мирон
Рядом шёл. Упокой его душу Господь…
А навстречу им баба; да целый калач
Прям в корзинку Степану она и кладёт.
И Степан, не снимая корзинки с крючков,
Головой своей бабу ту перекрестил.
А Мирон стал ругать его: как же, мол, так?
Два перста, мол, для знаменья крёстного есть!
А Степан показал ему руку с крюком:
Нету, мол, у меня и перста одного…
Я подумал тогда: он её окрестил,
Или нет? Ведь крестил не перстами её…
– Как же мог он перстами? – Макарий сказал. –
Ведь Степан же безрукий. Наверно, ему
И крюками дозволено… и головой…
– Вот и думаю я, – вновь Варнава сказал. –
Что не важно ведь, сколько влагаешь перстов,
Если знаменье это идёт из души…
– Не везде то не важно. На службе, поди,
Есть и смысл, – инок Тихон ответил ему.
– Это правда, брат Тихон, – Варнава сказал. –
А давайте, друзья, о вопросе-то том…
О Писании… если к решению мы
Сами вдруг не придём… так тогда тот вопрос
Спросим старца Варнавы. Ведь мы всё равно
Вниз идём по реке и увидим его.
Он рассудит, надеюсь, и всё объяснит…
– Если только отсюда мы выход найдём, –
Проронил тут Макарий. Потом он сказал, –
Всё же, братья, мне дивно. Какой дикий край,
А ведь крест православный течёт и сюда!
На Ветлужскую землю, к Ветлуге реке!
Сколько душ православных теперь тут живёт!
И река этих душ всё бурливей, сильней.
И теперь, хоть немного, но в этом уж есть
Также наша заслуга. А будет ещё…
Разве может хоть кто-нибудь этот поток,
Эту реку священную остановить?..
– Только жалко заметок… – вновь Тихон вздохнул.
– Эй, вы там, болтуны! – слышат иноки вдруг. –
Ну-ка, хватит болтать! – строго стражник сказал.
Он вздохнул, и уселся у ямы дремать.
2. Фёдор Шарьинец и Иван Вершина
Экономит природа ресурсы свои,
Не растратит напрасно ни время, ни сил.
Если осень пришла: всё готовится к ней;
Ну а если весна, – жди тепла от весны.
Южный ветер который уж день нёс тепло
На Ветлужскую землю. А вниз по реке,
Где, в Ветлугу впадая, струится Шарья,
Родниками питавшая воды свои,
На речном берегу, у песчаной косы,
Стройный парень сидел восемнадцати лет.
Три аршина с локтём заключал его рост;
Грудь свою он вздувал, как меха кузнеца;
Кудри русые падали мягкой волной
На широкие плечи, на брови его;
Голубые глаза заключали в себе
Небо русских широт, реки русской земли.
Это Фёдор Шарьинец, рыбалить пришёл
На Ветлугу-реку, где любил он бывать.
Если б в Муроме бравый былой богатырь
Не сидел тридцать лет и три года своих
Из-за немощи сиднем на теплой печи,
То уж верно бы был в восемнадцать годов
Как и Фёдор Шарьинец по силе своей,
Сын Ивана Вершины, которого все
Уважали за силу и смелость его.
Как-то раз тот Вершина Иван налетел
На татарский отряд у Шарьи берегов.
Словно ветром их смёл, всех в реке утопил.
