Чтобы чести не знать, не гордиться ничем,
Чтоб ему не напомнили бывших заслуг.
И пока были силы – он веру в Христа
Утверждал по дремучим лесам Костромским.
А потом через Унжу к Ветлуге-реке
Вышел старец Арсений. Здесь немощь ему
Повелела остаться и век свой дожить.
Старца все уважали, и слово его
Почитали всегда. Лишь он слово сказал,
Все к нему обратились, чтоб слушать его:
– Лет двенадцать назад в церкви Троицы я…
Что над гробом-то Радонежского стоит,
Преподобного Сергия… храм-то его
Вместо дерева в камень одели тогда…
Епифаний Премудрый тогда приезжал
Из Москвы. Он когда-то у Сергия был
В ученичестве. Позже, когда тот усоп,
Он писал житиё преподобного… да-а… –
Старец тихо вздохнул, вспомнив дальнюю быль,
И продолжил рассказ свой. – Так вот, и тогда
Видел я, как расписана церковь была.
Вот, скажу вам, где есть чудеса на земле!
Как живые с икон смотрят лики святых!
Смотришь и благодать входит в сердце… Вот так…
Даниил по прозванию Чёрный писал
Храм-то новый; и с ним живописец ещё…
По прозванью Рублёв, а по имени… ах,
Имя я уж забыл. Алексей ли, Андрей…
Уж не помню… года… Но творили они
Так чудесно… сам Бог их рукою водил.
Даниил там и кончил свой путь-то земной.
Но какой он был мастер!.. Так вот я о чём.
Наш-то Тихон чудесней врата расписал.
Не уступит московским-то он мастерам.
– Это так! Не уступит. – Макарий сказал. –
Живописец отменный! И дерево он
Словно видит насквозь, что там спрятал Господь.
Тут, бывало, посмотришь: полено и всё!
Он же нежно возьмёт, да погладит его;
Приглядится, да ножиком где ковырнёт;
Всё, что лишнее, снимет. И видишь потом,
Что в полене-то скрыты то плошка, то ковш.
И такой их резьбой разукрасит вокруг,
Что и в руки-то брать, да и есть-то из них
Уж не хочешь, а только любуешься всё…
– Да, Господь награждает умением тех,
Кого он полюбил… и кто любит его.
– А в Великом у нас был искусник один, –
Начал тут свой рассказ и Окимий монах. –
Куклы делал такие, что дивно смотреть.
Как живые. И вот, как-то сделал одну,
Что и ходит сама, и пищит, словно мышь.
Голосок-то тонюсенький, слов не понять,
Но как будто бы речь от неё-то идёт,
Вроде, как и ребёнок лопочет чего,
Вроде, как и мышонок чего-то пищит.
Федька Кукольник звали умельца того.
Ну и сдуру давай он людей-то пугать:
Я, мол, душу живую могу в неё вдуть.
Людям куклу покажет, нагнётся над ней
Да и дунет слегка; сам же – за рычажок
Незаметно и включит. И та вдруг пойдёт,
Да ещё запищит непонятно чего.
Много шуму наделала кукла тогда.
Уж молва полетела: нечистая, мол,
В этой кукле сидит, тянет дух из людей.
Ну, понятно, что Федьку и куклу его
Потащили к боярину. Федька и тут
Поначалу хотел свою шутку сыграть.
Ну, собрался народ, любопытно же всем.
Кукла – будто бы девочка, лет так пяти,
И глаза, как живые, и губки, и нос;
В длинном платье до пола, коса у неё
Настоящая. Косу-то Кукольник взял
У старухи одной за овёс и пшено.
Так он сам объяснял. Куклу выставил он.
И боярыня к ней подошла ближе всех,
Да всё хвалит её, но с опаской глядит,
Так как слышала слухов уж разных о ней.
Федька Кукольник куклу-то за рычажок
И включил незаметно. И та вдруг пошла
Да к боярыне прямо, да как запищит.
Ну, боярыня – в обморок! Няньки её
Разбежались в испуге. Боярин и сам
Оробел поначалу… Тут Федьку – в острог
Вместе с куклой. Да впредь чтоб народ не пугал,
Да не делал чтоб впредь непонятно чего,
Пальцы с правой руки повелели срубить.
Как уж Федька ни каялся, что пошутил,
Что души, мол, у куклы и нет, что она
На колёсиках лишь, на пружинках всего…
Всё же пальцы срубили… – Окимий вздохнул.
– Значит, не было Бога в искусстве его! –
Тихо старец Арсений сказал. – Для себя
Он старался, и всё – на потеху себе,
Да людей попугать. Вот за это и был
Он наказан. И, право, скажу – поделом!
– Кто же спорит… Уменье умению – рознь. –
Согласился Окимий. – Кому оно впрок,
А кому и без прока, и даже во вред…
– С Богом всё идёт в пользу, – Арсений сказал.
– Это так, – согласился Окимий опять. –
Вон, Савватий-то, гибель чинил для других,
Да чуть сам не погиб… Помнишь, светлый-то день? –
Повернувшись, спросил у Савватия он.
– Не забуду вовек! – отвечал тот ему. –
Вечно буду молить за спасенье души,
И за души других, чтоб и их отвратить
От большого греха. От такой-то беды…
А уж мне-то свой грех, хоть бы часть отмолить…
– Бог-то милостив…
– Сам я простить не могу…
– Расскажи, в назидание нашим гостям.
Пусть послушают; сами расскажут кому;
Может, чьё-нибудь сердце рассказом твоим
От греха отвратится, и это тебе
Уж зачтётся хоть сколь-нибудь, – старец сказал.
– Это было… теперь и не помню, когда…
– Так Варнаву-то с Устюга князь Кельдибек
Вместе с пленными в тот год привёл на Якшан… –
Подсказал тут Окимий. – Я помню, тогда
Чуть живой ты в обитель-то нашу прибёг.
На Борецкую волость напали тогда
Новгородцы из беглых, вятчане, ещё
Устюжане лихие. Отчаянный люд.
Исаак-то Андреич Борецкий тогда
Хоть с трудом, да отбил их…
– Не он ли потом
Сел посадником в Новгород? – басом спросил
Темноглазый купец из гостей.
– То потом.
А Савватий тогда и прибёг на Якшан,
Как Борецкий погнал их, да многих побил.
Что молчишь-то, Савватий. Скажи, что не вру.
– Да, что было, то – было. На мне все грехи…
Не сказать, чтобы больно уж бедно я жил,
А вот надо ж, хотелось, чтоб сразу и всё!
По крупицам-то труд собирать да копить
Не хотел. Молод был. Да любил погулять.
И, нечистый попутал: связался тогда
Я с лихими людишками. Много всего
Мы творили. В ушкуйниках даже ходил.
Но, чего добывали разбоем своим,
С кутежом всё сквозь пальцы спускали опять.
А когда на Борок-то пограбить пошли
Устюжане и мы, и вятчане ещё;
Много нас собралось на богатый Борок,
Чтоб купцов обобрать да дома попалить.
Видно, так уж у нас на Руси повелось:
Коль богаче сосед – ненавидеть его,
Да желать разорить, да и смерти желать…
Много кровушки выпили наши клинки.
Много взяли добра, много праведных душ
Отпустили на волю из плена их тел.
Но Борок захватить всё же мы не смогли.
Исаак оказался искуснее нас
В ратном деле. Он смог разделить нашу рать,
Да побить по частям. Да погнал нас в леса.
Видим, смерть-то за нами уже по пятам!
Справа, слева друзья мои падают ниц.
Тут я понял, что всё! За грехи-то мои
Как собаку изрубят сейчас и меня.
Стал молиться я, братья. Бегу и молюсь
Николаю угоднику. Все-то грехи
Перебрал я свои, всё припомнил тогда.
Много падало слева и справа меня
Тех, с кем долго бок о бок я счастья искал,
А меня ни стрела не взяла, ни клинок.
У деревни одной, перед лесом почти…
Той деревни, что раньше мы сами пожгли…
И дома-то какие – дымились ещё…
В уцелевших же – прятались бабы с детьми.
Побойчей – у ворот, кто с косой, кто с серпом:
Насмерть деток готовы теперь защищать.
Видят: мало уж нас, и хотят отомстить
За деревню свою, за дома, что пожгли,
За убитых мужей, за отцов, сыновей…
Видим мы, что деревней-то нам не пройти.
Те, кто меч свой бросали, пощады прося, –
Только смерть находили от стел да мечей.
Кто и к бабам бежал – бабы хуже того
Налетали и косами, словно траву
Ранним утром косили, – рубили в куски.
