- Тама нема, - брякнула, не задумываясь мать. Фельдшерица укоризненно посмотрела на неё и повторила просьбу.

- Перерастёт, - заключила она и быстрыми шажками направилась к рукомойнику, чтобы обильно намыливая тонкие, длинные пальчики рук, смывать их, часто клацая при этом штоком запорного клапана умывальника, в котором заканчивалась вода. На этом приём завершился.

Поскольку сельская медицина дала в очередной раз сбой, ничего не оставалось делать, как обратиться за помощью к соседке-знахарке, бабке Коротихе. Давным-давно от престарелой матери, та переняла навыки народного врачевания и теперь с надеждой поглядывала на подрастающую Дашку, - предать бы и той, что знала сама, как-никак надёжный кусок хлеба: '' выливать испуг'' у детей, наговаривать ''свячёную'' воду, давить глотошную ( ангину) , а то и заговаривать ''рожу''. За шмат застарелого, уже с горчинкой сала, бабка Коротиха вручила матери бутылку из под водки (строго-настрого наказав вернуть посуду) на треть наполненную мутной, желтоватой, отвратительного запаха жидкостью, наказав смазывать болячки по утрам и на ночь, а перед употреблением хорошо взбалтывать. Мало что лекарство подозрительно напоминало запахом жидкие отходы жизнедеятельности любого живого организма, о целительных свойствах которого Фимка знал с малычку, так ещё ранки после её применения начинали нестерпимо жечь и щипать. Фимка стоически терпел. Вскоре он окончательно утвердился в том, что вонючая жидкость есть ни что иное, как обыкновенная моча и, выбрав момент, тайком от матери вылил её, заполнив пустую бутылку своей собственной. Прыщи вскоре стали покрываться корочками, корочки сохнуть и отпадать, но на месте тех, которые в своё время были расчёсаны, большей частью на лице и шее , остались глубокие серые ямочки. На теле, под одеждой, постороннему взгляду, их видно не было, а вот на лице... И стали ребятишки после этого дразнить сына почтальонши - ''рябой Дударик''.

Многие его ровесники, те, кому учёба особо не давалась, недоучившись, бросали школу, шли работать в колхоз, становились трактористами, комбайнерами, счастливчики, подучившись на курсах шоферов, садились за баранки автомобилей, а Дударик особо никогда не отличавшийся прилежанием к учёбе, но настоянию матери, с горем пополам всё-таки одолел семилетку, подучился на зимних курсах бухгалтеров-счетоводов в недалёкой от э...Нска станице Воровско-лесской, в простонародии - Воросколеске и после их окончания определился колхозным учётчиком в полеводческую бригаду. Сельчане отнеслись к такому выбору Дударика с должным пониманием: ''С его-то здоровьем и на тракторе пахать? Нехай луч-че в бригаде сидить штвны протирае, и на счётах клацаить! Кому-то ж и там робыть надо!'' На действительную его не призвали: в добавок к хилости, да болезности, призывная комиссия обнаружила плоскостопие. Через год-два, стала подгребать в свои ряды Красная Армия его погодков, здоровых и крепких сельских ребят, а ещё через год началась война, так та, вообще, подгребла всех мужиков призывного возраста подчистую и бабы с девками, заменившие мужей, отцов и братьев, подхватили и потянули колхозную лямку с её нескончаемым каждодневным трудом от зари до зари. Всеобщая беда чёрной тенью накрыла некогда цветущее село, затмила свет в окошках хат тревожной непредсказуемостью, кроме разве что одной: Мотька продолжала работать почтальоншей, только, ой как полегчала её потёртая кирзовая сумка и теперь сельчане с тревогой и страхом ждали её появления на улице : хорошо если долгожданный ''треугольничек'' от ''нашего'' несёт, а не дай-то Бог - похоронку. Дударик же , за отсутствием лучшей кандидатуры, был поставлен бригадиром полеводческой бригады. И сразу, в один день, из ''рябого Дударика'' превратился в Серафима Ивановича. Попробуй теперь старой погонялкой окликнуть, сразу в немилость попадёшь - на самую пыльную и тяжёлую работу поставит, хотя где она в колхозе лёгкая, да не пыльная. А когда к нему с уважением, да, - Серафим Иваныч! да с улыбочкой, глядишь, он, вроде, как и не замечает, что украдкой во внутренний, потайной карман платья жидкую горсть пшенички или проса перед тем, как домой бежать, сыпанёшь.

Вот так из откровенного замухрышки превратился Дударик пусть не в первого, но и не последнего на селе парня. Если раньше сельские девчата на шумных, да голосистых ночных гульбищах смотрели на него свысока, не скрывая, презрительных усмешек, то теперь от греха подальше оббегали десятой дорогой, издали завидев появление новоиспечённого бригадира в проулке. Самые бедовые из молодых вдов, которых становилось всё больше и больше, скорее не по доброй воле, а от безысходности, нет-нет, да и уступали настойчивым ухаживаниям Серафима Иваныча, чтобы потом, краснея переглядываться да перешёптываться и прыскать в ладошки, провожая откровенно-насмешливыми взглядами, удаляющуюся нескладную, полусогнутую , кривоногую фигуру незадачливого ухажёра. Тайную завесу этой издёвки приоткрыла как-то при случае любопытствующим бабам разбитная вдова бывшего эмтээсовского кузнеца Зинаида Кирина, крепко сбитая женщина с широким и грубым, будто топором вырубленным лицом - ''Гром-баба'', как называли её на селе. ''Никакой, токо и того, шо штаны таскаить! - заявила она. - Мой Василий Иваныч, царствие ему небесное, бывалочи, как четверть самогонки опорожнит, хучь из хаты беги, бо опосля ''энтого дела'' неделю на мягком месте сидеть не могла, рази шо на половинках, та и то, попеременно! А этот полстакана, морду скривив, выцыдил, будто я ему дерьма налила, а дальше иш-шо срамней: мало што на подъём чижолый - а токо пристроился - сразу и запыхтел, як паровоз, потому как, спёкся! Скорострел, одним словом!''

Когда немцы оккупировали село, Серафим Иванович по совету матери, подался в бега к тётке на дальний глухой хутор. Первое время всё боялся, что о нём вспомнят, сыщут и тогда немцы в лоб могут спросить: это ж зачем ты, бригадир, всё остатнее зерно, что не успел вывести в эвакуацию самолично облил бензином и поджёг? Хорошо хоть в партию перед войной не вступил. Уже, было, и заявление написал, да спасибо матери, отговорила.

Оккупация продлилась недолго, немцы пока хозяйничали, колхоз разгонять не стали. Разогнать, как наследие ненавистных Советов, можно, да кому-то ж надо и ишачить задарма и на новую власть, а потом, когда Красная Армия в наступление пошла, не до того стало, драпанули - шкуры бы спасти. И только прошёл слух, что в селе восстановилась Советская власть, Серафим Иванович поспешил домой. На следующий день по возвращению его срочно затребовали в райком, (село сразу после освобождения стало районным центром). Тут и идти до райкома всего ничего, а пока дошёл - весь мокрый, рубаху хоть выжимай. В голову-то думки всякие нехорошие лезут, одна другой хлеще. А ну, как спросят, теперь уже советчики, а чего это ты, голубчик, в оккупацию прятался? Или опять-таки, про зерно напомнят, сожжённое? А того хуже, безо всяких разговоров, заберут ночью, как до войны бывало, и с концами. Пропаду ведь, сверлили мозг навязчивые мысли. - Говорил же матери, - останусь, чему быть того не миновать! Так нет - беги! Вот и добегался. А с другой стороны - не успел порог хаты переступить, столько новостей, аж мороз по шкуре: Жуковых дочку забрали, за то, что переводчицей в комендатуре работала. И Баринову Таиску, что вместо него бригадирствовать осталась, как забрали, так до сих пор от неё ни слуха, ни духа. Вот так бы и остался! Словом, куда ни кинь, всюду клин!

Зашёл в райком, ноги, как деревянные, с сапогами не совладают. Навстречу - незнакомец, невысокого росточка, почти вровень с ним, в военной форме, правда, без знаков различия, но с какой-то медалькой на груди, а за ремень пустой рукав гимнастёрки заправлен, всё понятно - отвоевал своё. Неожиданно ручно поприветствовался. Жильниковым назвался, Иваном Данилычем, сказал, что теперь он новый секретарь райкома . И с ходу присесть предложил. Сразу отлегло от сердца. Вздохнуть облегчённо не успел, а тот - есть мнение, Серафим Иванович, выставить твою кандидатуру на должность председателя колхоза, как-никак ты до оккупации в руководящих работниках состоял.