Он выразительно посмотрел на неё, резко взметнув глаза к надлобью.

- Вот если у Вас здесь, - она потянулась к нему и кончиком пальцев прикоснулась к руке выше локтя, - есть родимое пятно...

Бомж вскочил, едва не столкнув её и, как был в одежде, в шлёпанцах, прыгнул в море.

. . . . .

Давно уже, ой как давно, не бушевали такие страсти в э...Нском, то затухая, как затухает степной костёр под серым слоем ещё горячего пепла, то снова возгораясь, от подброшенной охапки сухой травы, что, мгновение подымив, вспыхивает клубом обжигающего огня, и не упомнишь сразу, когда в последний раз случалось подобное на селе, - ведь стоило только собраться двоим и более сельчанам в эти последние два месяца лета, вроде ничем и непримечательного, если бы не это событие, и начинаются нескончаемые разговоры и обсуждения. Вот уж когда дали волю языкам охочие до пересудов и небывальщины сельские бабы, перемывая кости и правым, и виноватым, уж на что мужики, так и те не остались в стороне. В захлёб, с пеной у рта судачили на посиделках и старухи, и молодицы, в ожидании ''череды'', у хаты всезнающей соседки на предвечерней деревенской улочке; перебрасывались едкими фразами и даже матёрными словечками молодые подвозчики кормов с девками-птичницами на колхозных птицефермах и со свинарками на свинофермах; давали волю своей фантазии собиравшиеся на утреннюю дойку доярки на МТФ, известного сельчанам, как ''четырёхрядный''; судили-рядили в эМ Тэ эСовской лавке с симпатичной и обходительной продавщицей Галкой Рожковой, что держала в руках все ниточки последних сельских событий, забежавшие ''на минутку'' бабы и девки, где, если успеешь, прикупишь привозного из города хлеба, а к нему сахара-песка, соли, да спичек, а когда приспичет, то и фуфайку, кирзовые и резиновые сапоги в, без которых в распутицу - никак, где редкие сельские гурманы, которых легко пересчитать по пальцам, работавшие не за трудодни, а за скудные, но наличные, могли побаловать себя и своих домочадцев чёрной икоркой в крохотных стеклянных плоских баночках, хотя бы к Новогоднему столу; и даже тут, рядом, на расстоянии вытянутой руки, в механических мастерских хмыкали в кулаки и покачивали седыми, с поредевшим покровом головами мастера ремонтной службы; так вот, все они, взятые вместе и врозь, отдавали лавры первенства в обсуждении этого скандального и постыдного случая, информационному центру села - воскресному утреннему базарчику, славившемуся обилием свежайших и вкуснейших молочных продуктов домашнего производства на любой вкус, предлагаемых, в основном, сельской интеллигенции, а сами торговцы, могли разжиться тут же, впрок, так необходимой по зарез синькой для подсинивания белья при стирке и побелки хат и домов перед престольными праздниками, а то и разориться на ручной работы ковёр, вышитый э...Нскими умелицами крестиком, а лучше гладью, что украшали комнаты жилищ перед кроватями с непременной горой круто взбитых подушек, увенчанных, как правило, до, вызывающей невольную улыбку, махусенькой, как бы, игрушечной, подушечкой.

А причиной всем этим сплетням и пересудам, нарушившим спокойный, размеренный, несуетный сельский быт, стал тот факт, что выпускница средней школы Раечка Манская оказалась в интересном положении и первыми, кто узнал об этом, были её хуторские подружки, проживающие в школьном интернате и, прибежавшие к ней на квартиру, толи по делам, толи просто поболтать. Когда они вбежали в хату, то застали Раечку врасплох. Та стояла перед слегка наклонным , начинающим мутнеть и желтеть от старости зеркалом, в деревянной оправе, густо побитой мелкими дырочками заведшегося короеда и со слезами на глазах рассматривала свой, уже довольно таки большой живот, пробуя руками вдавить его куда-то вовнутрь, как будто от этого он мог стать меньше в размерах. Подружки, с испуганными криками и воплями, выпорхнули на улицу и убежали, а перед Раечкой, едва успевшей опомниться и набросить, не застегнув, халат, возникла тётка, прибежавшая с огорода, потому как почуяла что-то неладное.

- Чего это они, вертихвостки? - спросила она.

Раечка, так и оставшаяся стоять возле зеркала, молча повернулась к ней и, стыдливо опустив голову, посмотрела на тётку Груню исподлобья.

- Ой! Господи, - вскричала тётка и, чтобы найти хоть какую-то опору, дрожащей рукой ухватилась за выгнутую дугой спинку венского стула и кое-как присела на его краешек.

Какое-то время она сидела молча, утопив лицо в ладонях со скрюченными, в частых трещинках пальцами, с въевшимися в них грязью в перемешку с зеленью сорной огородной травы, чтобы потом надрывно заголосить и захлёбнуться горькими словами, рвущимися из нутра:

- Приглядела-а, называется! Федька-а ж мне теперь голову оторвэ-э!

Фёдор Манский казачина был ещё тот. Великан двухметрового роста, со светлыми пышными усищами с поникшими вниз кончиками, обрамляющими губастый рот,вылитая копия, как сказывала когда-то тётка Груня, своего отца. После гражданской войны, Гаврила Манский, зажиточный кулак, с хутора Соколовского, не смирившийся с засилием Советов, сколотил банду из таких же мужиков, как и сам. Не одна сельсоветовская и чекистская голова, срубленная наградной шашкой Гаврилы, кочаном капусты свалилась с плеч к его ногам. Рассказывают, что когда в двадцать втором, его, наконец, изловили, добрый десяток изрубленных красноармейцев оставил он в хате, а сам, выскочив во двор, напоролся на пулю, сидящего в засаде чоновца, но всё-таки успел полосонуть шею хищно блеснувшим при лунном свете клинком, чтобы не попасть на растерзание к ненавистным советчикам.

Фёдька с детства отличался буйным нравом и его хуторские погодки, даже пацаны постарше, старались держаться от него подальше, больше не потому, что был он сыном врага трудового крестьянства, а из боязни: в драках Федька терял рассудок и зверел, мог забить противника в кровь. Ни пионером, ни тем более комсомольцем, он никогда не числился, но с мальства пошёл работать в колхоз из за вечной нужды, в которой они прозябали с матерью. На курсы трактористов Федьку, естественно, учиться не послали, однако, благодаря врождённой смекалке и трудолюбию, он ещё перед войной стал одним из лучших трактористов, и трактор знал, как свои пять пальцев, не то что, некоторые трактористы-комсомольцы, что без малого год протирали штаны на каких-то там курсах.

До сорок второго года его на фронт не брали, да он особо туда и не рвался. Перед оккупацией ''бронь'' сняли и загудел Фёдор на войну. Не особо расстроился, когда в танкисты не попал, куда такого верзилу сажать в танк! не сильно обрадовался, и когда попал в артиллерию. С фронта вернулся в сорок шестом, прихватив и войну с самураями. И вот тут, когда он в хате, расстегнул сшитую по приказу командира артиллерийского дивизиона перед самой демобилизацией шинель, мать увидела на груди тесноватой гимнастёрки сына два ордена СЛАВЫ и целый ряд каких-то медалей. Первое, что Фёдор сделал, прежде чем сесть за стол, на котором стояла, выставленная матерью по такому случаю бутылка первача и скудноватая крестьянская закуска, он огромаднейшей ручищей с мясом вырвал все награды, попросил старушку подобрать те, что в горячке рассыпал по полу, держа всё это ''добро'' в сомкнутых пригоршнях, шагнул к двери, с намерением снести в нужник.

- Феденька, родной, - крикнула ему в спину мать, - не робы того!

Фёдор остановился, но головы к матери не повернул.

- Я им, маманя, ще батьку нэ простыв, та и николы не прощу! - дрогнувшим голосом прохрипел он.

Сбежавшиеся на смотрины счастливчика, вернувшегося с войны, хуторяне, конечно же обратили внимание на изодранную в клочья гимнастёрку на груди, именно в том месте где размещались медали у других фронтовиков, но слова не сказали, а только когда он остался наедине с давним отцовским дружком, хромоногим дедом Харитоном и тот, сметнув, конечно, в чём дело, всё же выразительно сощурив глаза, сказал:

- Зря ты так, Фёдор Гаврилович!

- Я не за висюльки воевал, Харитон Спиридонович, - ответил Фёдор. - Я немчюре поганой и япошками вонючими показал, кто на русской земле хозяин, и шоб неповадно им було в другый раз на чужое добро роты открывать!.