А вокруг лошади Шаток уже закручивал вроде бы совсем безразличные круги. Лошадь стояла, печально голову свесив. Мужики – никакого внимания ни на лошадь, ни на Шатка: оне курят. Шаток гладил бобриковый тёплый бок лошади. Лошадь косила глазом на «конюха», но стояла спокойно. Витька бежал к забору, дёргал травы. Протягивал пучок. Лошадь наклоняла голову, тепло дуя в Витькины руки, осторожно начинала выстригать из них траву. Головой поматывала: спасибо, Шаток!

– Ишь… кормит… – с улыбкой смотрел один из мужиков. Табак интересом дымился в скольцованных пальцах. – Удила-те вынять надо… Слышь, Шаток!..

Одной рукой Витька брал под уздцы, другой – тянулся и расстёгивал ремённую застёжку у колечка. Лошадь сама выплёвывала удила.

– Вот ить! Шаток!.. Он завсегда-а! Ух, ушлый! – Дым клубился восторгом, блины посмеивались у самых сапог. Курцы дружно заплёвывали бычки, снова лезли за кисетами. Один, мотнув головой на сени, напоминал:

– Капустов, ты б зашёл… Может, выпишет…

Капустов, вертя блином туда-сюда, разглядывал свои сапоги. Думал как бы: почистить их или не стоит пока? Пускал на них густую струю дыма, откидывался и сбоку смотрел – сапоги вообще исчезали в дыму. Как бы без ног Капустов получался…

– Слышь, Капустов?!

Капустов вставал и уваливался в контору. Немного погодя вываливался обратно.

– Ну… Капустов?…

– А! – махал рукой Капустов, падал на крыльцо, тащил из кармана кисет.

А солнце уж к обеду выворачивает, жарит вовсю мужиков, лица из-под блинов оплавились, но оне курят. Шаток и лошадь мимо крыльца без счёта проходили, траву всю повыкосили по двору… но оне пазят.

На крыльце появлялся Бадайкин. Прораб. Пожилой, в галифишках, в ответственного тону гимнастёрке, перетянутой ремешком у самого паха – походил он на выдутый резиновый шарик, из тех, что получаются у ребятишек в результате хорошего заглота резины в себя, тщательной закрутки и которые очень способно потом давить, щёлкать друг у дружки на стриженых калганах.

– Вы ещё здеся-а? – «оченно» удивлялся он, глядя на мужиков. – Ну, мужики, этто уже ни в каки ворота-а! – Широко разводил руки.

Мужики ещё пуще окутывались дымом. Капустов подступался:

– Слышь, Бадайкин… ты бы это… выписал бы, а?… Шкалёв вон сбегал бы? А, Бадайкин?

– Не-не-не-не-не! И не думайте, мужики-и, не гадайте-е! Сёдни ни в какую! Хошь режьте, хошь ешьте! Сам болею, но не могу. Бамбасов каждую минуту звянькает – вы что!.. Давайте, давайте, мужички, подымайтися-а и отправляйтися-а! Гравель должны вот-вот подвезть. Давайте! Давайте! – И Бадайкин кое-как выталкивал мужиков с лошадью и телегой со двора.

Иногда, вместе со всеми окутываясь на крыльце дымом, Бадайкин проводил работу с кадрами:

– Шкалёв, ты чё ж эта? Опеть?…

– А чё? – пугался Шкалёв.

– Как чё?!. Жана… вчерась… а?

– А-а… Бывает…

– Смотри, Шкалёв!

– Дык завсегда, – успокаивал начальника Шкалёв и делал смачную затяжку.

Бадайкин поворачивался к Капустову.

– Ну, а ты, Капустов?… А ещё блигадир…

– Ну, блигадир, и чё? – удивлялся Капустов.

– Да как чё?!. Где лежал-то вчерась?… Ведь люди!..

– А-а… Дык аванец… Куды ж?…

– Ой, смотри, Капустов, ой, смотри! Блигадир-то, блигадир… Ой, смотри!

– Дык аванец, завсегда… Опять же когда рашшот… – виновато чесал затылок Капустов, но спохватывался: – Ты бы это… Бадайкин… к примеру… выписал бы, а? Шкалёв бы сбега л? А?…

Бадайкин сразу забывал про работу с кадрами:

– А почему посторонние во дворе? Почему с лошадью разгуливают? Да ещё с казённой? Куды сморите-то?!..

Шаток и лошадь подходили к крыльцу и стояли – будто держась за руки, опустив головы.

Бадайкин начинал заговаривать мужикам зубы:

– Ай-ай, малой! Ты чё ж эта, казённую – и водишь за собой, как подругу каку, а? Малой?… Хе-хе… Мужики – как подругу! А?… Хе-хе…

Мужики смеялись, матеркаясь, валились на телегу и ехали со двора: опять этот Бадайкин вывернулся, бей его в шары!

Во второй половине дома жили эвакуированные с Украины: две сестры-еврейки и пожилая одинокая украинка, Галина Опанасовна, учительница – рыхлая, с больными, отекающими ногами. Сёстры после личной трагедии на Украине (говорили люди, что у обеих, в один день, под бомбёжкой погибли малолетние дети… Девочка и два мальчика…) – сёстры были теперь как чёрненькие две тени в полдень. Пугливы так же, исчезающи… Но Галину Опанасовну с её полнотой, с её походкой старой измученной утицы, не запомнить было просто нельзя. Однако Бадайкин как ни увидит её – будто наткнётся, как в первый раз узрит на дворе. Подбежит даже возмущённо: «Гражданочка, гражданочка! Вы кто така?» Учительница объяснит. «Всё равно, всё равно! Не вешайте, не вешайте тута своё бельё! Тута вам не парк культуры и отдыха! Не вешайте!» Больная учительница ковыляет с бельём к своему крыльцу: при чём здесь парк культуры и отдыха?

А сколько можно не запоминать Витькиного прозвища? Упорно не запоминать? Ведь просто – Шаток и всё. Дурак запомнит. А этот всё: «Малой, малой…»

– Малой, малой! Ну-ка, иди сюды!

Шаток и лошадь подойдут к крыльцу и опять стоят, словно за руки держатся, головы понуро свесив.

– Ты эта откель флаг спёр? А?! С казённой разгуливает да ещё с флагом!

Набычившись, Шаток протягивал выцветший флажок на палке. Бадайкин выхватывал флажок, начинал подпрыгивать на крыльце – втыкать флажок на место. Рядом с вывеской конторы.

– Молодец, Шаток! – орал Капустов. – Отобрал переходяшше красно знамя у Бадайкина, бей его в шары!

Мужики роготали, валились и выезжали на Диктатуру.

Пробалтываясь мимо Зелёной, первое время всё потешались… над будто сотней гневных кулаков из-за тенёт решётки. («Па-ачему вы, мерзавцы, не на фронте? Па-ачему?!») Потом стали хмуро отворачиваться. Потом старались объехать проулком… Так ведь однорукий чёрт всё одно узрит. С крыши, дьявол, высмотрит! Успеет-таки погрозить малярной дурой своей вдогонку!..

Когда Шаток опаздывал и лошади во дворе уже не было, он всё равно приваливался к завалинке конторы – ждал. Может, ещё придёт она, Милка. Поглядывал из тени в жару Диктатуры. Налево, направо. Прикидывал, с какой стороны она, Милка, может появиться. «Альлёуу! Альлёуу!» – стартёр-кал Бадайкин в телефон, как на пуп себе давил. «Альлёуу, девшка, девшка! Это девшка? Так. Мне третий… Альлёуу… Капустов? Здорово, Капустов! Бадайкин… Ну, здоровкались сёдни – и чё?… Ладно, слушай: гравель получил?… Не-ет?! Да ты что, мать-перемать! Пошто не поехал? Да я тя!..» – И дальше шёл отборный мат. Шаток внимательно слушал. Отсекая матерки, пытался определить: придёт ещё сегодня Милка или нет?

Дядя Ваня Соседский пристыдил как-то Бадайкина: в конторе сидишь! Начальник! Дети кругом!.. Бадайкин, на удивление, смутился, руку извинительно приложил к груди: учтём замечаньице! И… закрыл окно. На другой день раскрыл. «Аль-лёуу! Капустов, ты? Получил? Не-ет?! Так получай!» – И опять летел отборный «гравель» для Капустова. А Шаток всё определял по нему: увидит он сегодня Милку или нет?

Каждый день звонил какой-то Бамбасов – и тогда голос Бадайкина менялся до неузнаваемости. Он, голос, ворковал, выстеливался, ползал: «Ну, что вы, товарищ Бамбасов! Да как вы могли так о нас подумать! Мы, труженики обороннову тылу, да мы завсегда! Не извольте беспокоиться! Выполним и рапортуим! Звеняйте и досвиданьица, дорогой товарищ Бамбасов!» Удаляясь от телефона, Бадайкин дребезжаще запевал: «Ды перьвава забы-ыла, ды вторёва погуби-ила, ды третьева сварганила в пирог!»

Таинственного Бамбасова в первый раз Витька увидел во сне. Бамбасов оказался здоровенным дядькой. Квадратным, как Мойдодыр. Он шёл в Витькином сне по улице Красноармейской. Мохнатобровый, строгий. И главное, мимо проходит, не узнаёт!.. Шаток и Милка сразу заторопились за ним. И чуть не бегут, а спина всё удаляется. «Бамбаасов!» Догнали, запыхавшись. «В чём дело?» – «Вы – товарищ Бамбасов?» – «Я – Бамбасов!» – Бамбасов стукнул себя в живот, как в колокол. «Чего ж убегать-то тогда… раз Бамбасов. Я вот – Шаток, а это – Милка». Милка кивнула Бамбасову. Но тот вдруг сдвинул брови: «А где Бадайкин?» – «Будто не знаете… В конторе он. Капустову звянькает. За гравелем чтоб тот поехал… Все знают…» Бамбасов постоял, мстительно прищурился: «В конторе, значит… А ну, пошли!» И двинул маршем к конторе. Вдруг раздул живот свой барабаном и давай бить в него невесть откуда взявшейся колотушкой: ия бамбасов! ия бамбасов! где бадайкин? ия бамбасов!.. Да с каждым ударом громче, громче: ия бамбасов! где бадайкин? ИЯ БАМБАСОВ! ГДЕ БАДАЙКИН?!.. Витька не выдержал, закрыл уши руками, побежал. Мотая вожжами, за Витькой кинулась Милка с телегой. А Бамбасов за ними – и ударил на бегу дробью: я бамба-а-а-а-асов! Ия бамба-а-а-а-асов!