– Ты метлу привяжи! – взрывается Влас. – Где хочу, там играю! А если ваш «пассажир» через пять минут десять тонн²⁵ на кон не кинет – «фуфлом»²⁶ расплатится!

Он тычет грязным коротким пальцем в верзилу с обвислыми ушами и растерянным лицом печальной лошади. Это – слесарь гаража зоны Таранкин.

– Стало быть, он тебе вкатил десять штук? – интересуется Тайга. И, обращаясь к слесарю, укоризненно замечает:

– Валера, я ж тебя предупреждал: на катран ни ногой! Тебе даже в дочки-матери нельзя играть. Масла в башке – на один бутерброд!

– Короче, платить будем? – грозно наступает Влас.

– Тише, тише, – успокаивает Тайга. – Ты не дома. Боговать будешь у себя в бараке. Здесь ты никто, и зовут тебя никак.

– Да я от Слоника! – кипятится Влас.

– Да? И шо он мне хотел передать?

Влас спохватывается, что «загрубил»: Слоник тут, конечно, ни при чём. Его имя выскочило у блатаря непроизвольно, просто «для авторитету», «для понта». Но что вылетело, того уж не поймаешь.

– Когда надо будет – передаст!

– Значит, ничего? А ты «передаст», «передаст»…

Барак взрывается от хохота. Все прекрасно знают анекдот насчёт «Ты сам – передаст!». Но «предъявить» Тайге Влас ничего не может. Тот просто «отмажется»: дескать, повторил его же слова, попенял на пустословие…

Гость сидит красный от бешенства. Он не знает даже, что ответить. А Тайга продолжает, обращаясь к Алихану:

– Так что же здесь делает этот красавец?

– К землякам пришёл, наверное, – подыгрывает Князь.

– Мало ли земляков; мы все земляки, по одной Земле ходим. Ты с каких краёв будешь? – спрашивает Тайга Власа.

– Какая разница…

– Один ебёт, другой дразнится! Я, к примеру взять, елецкий. И не стыжусь. Слыхал, небось, что Елец – всем ворам отец? А у тебя, получается, как у труболёта²⁷ – ни Родины, ни флага?

– Да с Кацапетовки он, – отзывается кто-то из тёмного угла. – Московский.

Московских в зонах почему-то не любят. Как и питерских. Видимо, сказывается всегдашняя смутная неприязнь провинции к столице. Для Тайги это – ещё один козырь.

– Москвич… – бросает он куда-то в неопределённость. – Москвичи, москвичи, на хуй лезут, как сычи. Вот такой у нас фольклор, – неожиданно и как бы извиняясь, сообщает он, но обращается опять-таки не к Власу, а ко всей почтенной публике. Дескать, не в обиду сказано, а так, для общего кругозора.

Подобного Влас стерпеть уже не в силах.

– Ты, падло полосатое! – орёт он, бросаясь на «смотрящего».

И тут же оказывается на полу с вывернутыми руками.

– Пустите, вы, волки! – хрипит он. – С вас за всё спросят, за всё!

– Тут он прав, господа арестанты, – обращается Тайга к зэкам. – За всё надо спрашивать. По понятиям. Шо у нас здесь, одесский цирк? Каждый кувыркается, как хочет, вякает, что в голову взбредёт…

В спальном помещении уже собралась толпа. Большинство осуждённых давно забыли о телевизоре. Какой там секс, когда рядом порнуха!

– А по понятиям, господа арестанты, – продолжает Тайга, – Влас имеет с Валеры десять тонн. Карточный долг – долг чести. Да отпустите вы парня, чего вы ему ласты покрутили?

Гостя отпускают. Он стоит злой, взъерошенный и хмурый.

– Есть у тебя чем рассчитаться, Валера? – спрашивает Тайга.

Растерянный Валера только хлопает кобылячьими глазищами.

– Тогда, конечно, придётся подставить попу, – констатирует «смотрящий».

Валера бледнеет, хотя в темноте это незаметно. В толпе проносится недоумённый ропот.

– Ну, получай, что причитается, – обращается Тайга к Власу.

Тот настороженно и выжидающе смотрит на каторжанина. Понимает: это лишь увертюра.

– Шевелись! – подбадривает Тайга. – Время пошло. Мы тебя, конечно, не торопим, но и ты нас пойми. Нам ведь тоже кое-что причитается получить. С тебя.

Влас невольно отступает на шаг – и упирается спиной в стену из зэков.

– А как же ты думал, братка? – задушевно растолковывает дядя Коля. – За базар отвечать надо. Закосорезил ты, Москва. Закосорезил… Вообще-то я человек незлобливый. Если бы ты просто на меня отвязался, я бы, может, и простил. Ну, спросил бы для порядку. Как говорится, дал бы почувствовать братскую руку, отпустил бы хорошего «леща»… Но ты ведь «полосатую масть» офоршмачил²⁸. Народ не поймёт. Придётся и тебе становиться на четыре кости. И будет у нас завтра на зоне двумя девочками больше.

Наступает тягостное молчание.

– Тайга! – вдруг начинает жалобный скулёж слесарь-должник. – Тайга! Ну давай решим как-нибудь по-мирному!

– Не надо было судьбу дрочить! – зло обрывает Тайга. – «Как-нибудь»! Вот сейчас и узнаешь, как таких нибуть!

– Дядя Коля, в натуре, – заступается Алихан, – может, замять это грязное дело? Ну, ты простишь этого «быка», а он – Витюху.

– А меня кто – Господь простит? У них с Таранкиным – личные разборки, а тут речь о чести каторжанской.

Но все уже понимают, чем закончится разыгранный спектакль. В конце концов оплёванный москвич убирается из отряда несолоно хлебавши, без выигрыша, да к тому же принеся извинения «смотрящему» и арестантам за свой «косяк». Осуждённые расходятся: кто спать, кто опять к «телеку», кто обсуждать случившееся.

Тайга подзывает к себе Таранкина.

– Смотри, лох – последний раз! Ещё раз вляпаешься в блудную – лично порву тебе жопу на портянки!

И снова Тайга с Князем прикалываются колбаской да чайком в своих «апартаментах».

– До Слоника дойдёт – «мутилово» может начаться, – говорит Алихан, поглаживая жёсткую щетину на подбородке.

– Хороший ты пацан, – похлопывает его по плечу Тайга. – Но выше фраера не подымешься. Многого не догоняешь. Ты что, в натуре считаешь, что зоной вертят все эти слоники, ёжики да бобики? Эх, Князь! Этих толстолобиков насовали на козырные места потому, что достойные каторжане нынче высовываться не хотят. Время смутное… Вот такую «урлу»²⁹ и ставят «на положение». Пускай огольцы в авторитетов поиграют. Я бы и на отряд не пошёл. Люди попросили. Если Слоник захочет мне что-то предъявить, ему в момент хобот оборвут. Вот так. Ты по свободе помаракуй над тем, что я сказал. А сейчас кемарить пора. Нервная выдалась ночка.

Он подходит к окну и глядит во двор. Темно, пусто, мрачно. Накрапывает дождь.

– Да-а, праздничек…

ЗАМУТИЛАСЬ ЭТА ИСТОРИЯ вовсе не тогда, когда в шестом отряде завелась поганая крыса. Если бы мне доверили двинуть кратенькую речугу, я бы начал с той субботы, когда Аркаше Симкину пришло с воли письмецо от его а идише мамы. Но речугу мне двинуть никто не даст. Потому как не мастак я речи говорить. И вообще говорить не мастак. За что и перекроил арестантский народ мою гордую дворянскую фамилию Маевский на погоняло Мумуевский. Зато, когда вижу листок бумаги и огрызок карандаша, нападает на меня словесный понос. Так что случай про зоновского крысолова я вам изложу во всех красках. Однако по глубокому секрету…

Короче, субботним солнечным деньком сидел я в отрядной локалке и мирно лепил из хлебного мякиша прикольную фигурку одной американской соски из забугорного журнала, который дал мне на время Саня Жук. Саня сказал, что журнал – про кроликов, но не иначе как сбрехал. Ни одного кролика я там не увидал, зато полно было голых баб в мудрёных позах. И про девку эту тоже, видать, фазана мне Жук пустил: что зовут её типа Помело и она дочка известного сказочника Андерсена, какой сочинил сказку за Буратину.

За хлебную куколку обещал Жук плаху чая и блок сигарет. Всё-таки хорошей специальности обучил меня татарин Фаридка. Нынче он уже откинулся (в смысле, на волю вышел, а не крякнул). Говорят, на таких болванчиках большие бабки рубит. А я на зоне его промыслом перебиваюсь: леплю чебурашек, как папа Карло.