Потом этого тента, конечно, не нашли.
Ярмарка двигалась вдоль по побережью, останавливаясь только на выходные. В крайнем случае, вот как вышло с их городком, на месяц — это было жаркое лето, и все семьи были только рады выбираться отдохнуть к воде. Тут плавали, загорали, а после обеденного зноя неслись к ярким расписным тентам, чтобы поесть мороженого, покататься на карусели, побродить в зеркальных лабиринтах, разглядывая сотни собственных отражений, скалящихся в ответ.
И глава ее, маленький сухонький старичок, еле мог удержать в памяти свое имя, не то что всех своих сотрудников.
Вот и все, что досталось копам и репортерам — одно имя, одна жуткая черно-белая фотография, с изуродованным мужчиной в длинной робе, которую он носил на всех представлениях. Он действительно любил детей, угощал сладостями, показывал фокусы. А потом убивал.
И словно нутром чуял, когда следовало исчезнуть. Ни Сноука, ни золотого шатра. Ни детей, только кости в земле.
Иногда Бену даже интересно — какой бы она стала, Джайна. Похожей на отца? Или на мать, маленькой, тонкой, с этим упертым подбородком и недобрым прищуром. Во снах она еще совсем мелкая, такая, какой он запомнил ее навсегда. Сам заплетал эти идиотские хвостики, вот почему они были кривыми.
Завязывал шнурки на ботинках.
Она в том самом платье, которое уже сгнило где-нибудь в воде, расползлось по ниткам. Но взрослая Джайна такое носить не захотела бы. Только джинсы, только майки, открывающие загорелые плечи. Что-нибудь современное, стильное, подходящее ей.
Но ботинки... ботинки, пожалуй, остались бы.
— Эй, Бен, завяжешь? — дразнила бы она его. — Ты же научился наконец делать красивые бантики, да?
Нет, Джайн, не научился за пятнадцать лет одиночества. Даже и не пытался.
Теперь он ненавидит шнурки, ненавидит запах карамели или попкорна, и от дребезжащих мелодий, которые все еще играют в парке под рождество, его выворачивает насквозь.
И больше всего он ненавидит песок. Была бы возможность, переехал куда-нибудь, где всегда снег, где нет лета, нет жаркого ветра, поднимающего клубы пыли и заметающего следы. Где и прошлого нет.
Потому что это его вина, что она потерялась. Он все еще помнит этот момент, когда отвернулся за холодным рутбиром, отпустив ее ладошку. И все.
Он уже и не надеялся, что позвонит мать. Они все еще предпочитали делать вид, что ничего не произошло с тех пор. Что он все еще хороший сын, что Хан Соло не бросил свою семью, укатив куда-то на другой конец Америки, а потом и в Аляску, только бы не слышать упреков в свой адрес. Что мать любит его. Что больше не ненавидит за то, что он потерял свою сестру.
Вот почему не собирался даже отвечать, пока потерявшийся в складках покрывала айфон не начал плавиться, выдавая монотонную трель.
— Бен... — голос матери постарел, стал тусклым, хриплым.
— Я занят, мам, — он говорил это так часто, чтобы она наконец поверила, что дома ему не место.
— Нет... ты не понимаешь, Бен... — ей не хватает воздуха, или слов. — Джайна... Джайна нашлась. Она дома. Она живая, Бен. И очень хочет тебя увидеть. Ты же приедешь? Скажи, что вернешься... Бен?
Он видит ее со спины, сидящую за столом на кухне. Босые ступни плавно покачиваются в воздухе, волосы заплетены в какую-то дурацкую прическу — мелкие пучки в ряд, как у детей, и она что-то читает. Ест, жадно надкусывая яблоко, хрустит так, что у него сводит челюсть от этого звука, и водит пальцем по странице старой, зачитанной до дыр книжки, которую он читал ей на ночь.
Плечи загорелые дочерна, все в веснушках, тонкие, острые, и вся она такая... какой он ее себе представлял.
Кроме лица.
— Эй... — ему достаточно сделать один шаг, наступив на скрипучую половицу, как она тут же настороженно оборачивается, стискивая книгу, будто ею можно защититься.
Ее лицо одновременно напоминает кого-то, но состоит из незнакомых черт. Взрослых, растерявших мягкость детства. Ничего общего с той самой фотографии на пакете. Ничего похожего на ту девочку, что отпустила его ладонь.
Это не Джайна. Кто угодно, только не она.
— Бен? — она все еще выглядит готовой сбежать или напасть, или все вместе. И наклоняет голову — движение, перенятое у Леи, когда та злилась. — Бен... — может, разве что голос, голос похож. Охрипший от страха, голос потерявшегося ребенка, вернувшегося домой. — Ты... Бен...
Она подлетает к нему за мгновение. Меньше — он даже не успевает закрыть глаза, чтобы моргнуть. И его накрывает облаком тошнотворно-сладкой карамели, сахарной ваты. И все возвращается.
Пальцы в руке, липкие от яблочного сока, нос, трущийся о щеку, и острый локоть, вонзившийся под ребро.
— Бен... Бен... — все шепчет она, срываясь. Чуть ли не душит его в объятиях, а он глаз не может отвести от ее стоптанных ботинок, валяющихся под столом. Спутанные шнурки змеятся по полу.
У нее нет прошлого, нет памяти. Даже имя чужое, выбранное хозяином приюта, куда она попала после больницы, — Рэй. И оно приросло к ней новой кожей, запуталось в волосах сияющим нимбом,
— Ешь, — мать все суетится рядом, боится отойти на шаг, точно Джайна исчезнет. — Блинчики, детка? Кленовый сироп, как раньше, да?
— Ага, — Рэй все еще ест быстро, давясь, чуть ли не облизывая тарелку. Сует в рот пальцы, и острый язык так и ходит по фалангам, обсасывая их. И Бен все пялится, не в силах оторвать взгляд. — Можно еще? И сиропа...
Теперь она ест медленнее, следя за ним, следящим за нею. В этом все дело — они пялятся друг на друга через стол, и до него наконец доходит. Джайна терпеть не могла кленовый сироп, это он любил его.
— Что? — мямлит Рэй с набитым ртом, и в ее взгляде снова проскальзывает это странное, чуждое выражение. Потерянное. Провинившееся.
Липкими пальцами она все заправляет непослушный завиток за ухо, и на волосах остаются янтарные капельки.
Они должны быть сладкими на вкус.
Ее шаги не услышать, даже если очень стараться. Джайна легче ветра, и Бен понимает, что она рядом, когда уже почти провалился в кошмар.
Песок скрипит на зубах, и в ушах звенит ржавая мелодия, но потом все уходит. Вместе с мягкими прикосновениями пальцев ко лбу, к щекам, а потом к губам.
— Все хорошо, — Рэй ложится рядом, прижимается всем телом, устраиваясь на самом краю. — Ей хорошо сейчас. Она спит. Давно как... спит.
— Кто ты... — он боится открывать глаза, потому что знает, она тоже исчезнет. Как Джайна когда-то.
— Рэй... Меня зовут Рэй, — ее пальцы скользят ниже, по горлу, очерчивая кадык. — Он так назвал. Сноук... — и в голосе сквозит тень ужаса. — Я Рэй... Рэй... — снова и снова повторяет она, будто боится забыть свое имя. Исчезнуть.
Ее рот на вкус как кленовый сироп — ничего общего с карамелью или попкорном. Голодный и жадный, влажный и теплый.
— Я Рэй... — вздрагивает она, когда он тянет ее на себя, устраивая на бедрах. Стягивает через голову тонкую майку, которую сейчас носят все девушки, чтобы выглядеть обычными. Освобождает от лямок белья, комкая и отбрасывая на пол. Помогает с шортами, и она смешно вздыхает, ерзая на нем, словно никак не может приноровиться. — Я потерялась тогда, — Рэй захлебывается первым стоном, сдавленным, тихим. — Я искала их... Они обещали найти меня. Обещали... А потом...
— Ш-ш-ш... — внутри ее слишком узко, слишком тесно, но он не может остановить ее. — Ш-ш-ш, не надо.
Она плачет и стонет, истекает кровью между бедер, она все насаживается на его член, наплевав на то, что он без резинки, а это ее первый раз.
— Я Рэй... — жалобно хныкает она. — Рэй... Не Джайна.
Но это уже не важно.
Главное, что она нашлась.
Она вернулась домой.
====== The one (Хакс/Рей) ======
Комментарий к The one (Хакс/Рей) Все еще очень-очень старое)
Она та самая.
По крайней мере, Хакс был уверен в этом.
В тот день Кайло Рен медленно сошел по трапу Ипсилона. Он нес ее на руках, свернувшуюся в клубок, спящую, безмятежную. Нес осторожно, не так, как тащат жертву. Скорее, словно она была его судьбой.
