Я не сдохну, думает он, так что мой дырявый плащ и сейбер тебе не достанутся. Выберусь из этого гиблого места и вернусь потом с подмогой, чтобы спалить всю заставу напрочь. Вместе с теми ублюдками, решившими, что Рен – легкая добыча. Не подумали они, что против него и отряд не выстоит. Да и девчонка помогла же.

Ее глаза так и светятся, точно она понимает его, хотя в этой дыре язык — жуткая мешанина из разномастных диалектов, варварских ругательств и молитв мертвым богам.

Вон как тот корабль, рухнувший с неба мертвой птицей больше сотни лет тому. И сейчас он лежит на боку, изодранный самумом, все больше утопая в зыбучем песке, и скоро от него ничего не останется, кроме верхушки, на которую станут молиться дикари-мусорщики, вторгаясь в божественное брюхо.

Знать бы еще, куда он идет. Под двумя солнцами, такими яркими, что зрачки выжигает напрочь, толком и не поймешь. Везде один песок. Пустота. И дрожащий воздух, волнами клубящийся вокруг него, сухими пылинками скрипящий на зубах.

— Воды. Есть вода? — конечно, есть, чего спрашивает-то. Вон фляга болтается на перевязи, выкрашенная в белый, чтобы не грелась особо. Да и сама девчонка, смуглая, золотится на солнце россыпью веснушек, вся в тряпках, выбеленных, выцветших, кутается в них, не обращая внимания на песок, летящий горстями в лицо.

— Воды дай, — Кайло останавливается. Наконец разрешает себе выдохнуть, чувствуя, как гудят ноги, как все тело ноет от усталости. И тянет к мусорщице, замершей неподалеку, руку. Ладонью вверх, просяще, хотя не измотай его так от битвы, а затем от бесконечного скитания по жаре, потянул бы к себе Силой, сдавил костлявое горло, виднеющееся из-под белого полотна. Но она ведь спасла его, так что не стоит.

А девчонка понятливая. Всматривается в его лицо, изможденное, все в кровавых пятнах, точно видит там что-то другое — красоту, что ли — и распутывает тесемки.

Откручивает крышку и пьет первая. Один глоток всего лишь делает, чтобы он убедился, что вода нормальная, не отравлена. И струйки текут по ее губам, по подбородку, прозрачными каплями по смуглой коже. А он до того безумен от жажды, что уже готов слизать их с ее лица, вместе с солью и потом.

Ему одного глотка мало. Честно, тут не фляга нужна, а целое озеро, Кайло заглатывает воду, даже не останавливаясь передохнуть. Пьет, как одержимый, пока она не лупит его своим мелким кулачком, по плечу. По другому плечу, не дура же.

Мотает головой — не надо — и кривит свой веснушчатый нос. Пальцами ведет по воздуху напротив раны. Точно, чем потом песок смывать, догадывается Кайло. Не слюной же, не кровью, а до другого поста еще, наверное, весь день топать. И ночь, судя по гримаске.

— Спасибо, — возвращает он флягу мусорщице. Бутыль легкая, меньше трети осталось. На долгую дорогу не хватит и ей, не то что двоим.

А одно солнце уже катится за горизонт, тлеет алым, растягивая тени под ногами, и те пляшут, когда он сбавляет ход, примериваясь к шагу девчонки. Та благодарна, наверное, дышит не так загнанно, но все еще молчит.

— Мне не стоит возвращаться, так? — кидает он взгляд искоса, замечая сетку шрамов у ее горла. Кто-то пытался взрезать его, видимо, и мелкие мусорщицы вроде нее заслуживают бесславной смерти где-нибудь в пыли за заставой. — Они будут ждать.

Те, что остались. Подмога, которую так звал жирный кролут, хозяин убогой кантины, наверняка, в ней найдется еще с десяток добровольцев, готовых добить раненого чужака. Шаттл его, небось, уже присвоили, им и дела нет, что на нем знаки Первого Ордена.

Сотрут, закрасят, разберут по частям и сбагрят новым пришельцам.

Она тоже из таких, о, Кайло и лезть к ней в голову не надо — хотя, честно, выйдет ли сейчас, когда вся Сила пошла на то, чтобы ноги переставлять по песку — чтобы понять, чем эта мусорщица себе на жизнь зарабатывает.

Не постелью же — ее кости тонкие, тело худое и жилистое, скрученное из мышц, проступающих под золотистой кожей, и сетки венок на тонких запястьях. И лицо такое... напряженное, застывшее тревогой, всегда обращенное к нему.

И не наемница, больно уж мелкая, слабая. Такую с ног одним ударом свалишь.

Мусорщица, как есть. Ободранная, исцарапанная, помеченная старыми шрамами.

И он смотрит на нее в упор, смотрит так, как ни на кого не глядел в жизни, даже на Сноука, сам не понимая, почему солнца закатываются под ноги, а пустыня тянется ввысь, забиваясь в горло.

Она разматывает свои тряпки, обнажая смуглые плечи и изящный затылок, переплетает волосы туже, ряд за рядом, стягивая ленточками, отводит выбившиеся прядки от лица. А затем принимается и за него, пользуясь тем, что Кайло все еще в обмороке — или она так думает — аккуратно вспарывает ткань вибро-клинком, стараясь не задевать рану. Недовольно хмурится и закусывает губу, пока он разглядывает ее из-под опущенных ресниц.

Размытый ореол света от костра превращает ее в одну из тех самых песчаных богинь, чьи статуи он видел возле заставы, пришедших вместе с рабами в чужие земли.

Оставшуюся воду из фляги она расходует на его рану, смачивает одну из своих выбеленных тряпиц и мягко ведет по обугленному краю, пока та не становится розоватой, а затем бурой.

— Ш-ш-ш... — она все же не немая, или этот шепот ему только чудится, пересыпается в ушах вместе с гулом песка.

Не шевелись, не стони, не поднимайся? Чего она хочет?

Ладони ее влажные, прохладные, накрывают глаза, запечатывают рот, замазывают рану чем-то колким, горячим.

— Чего ты хочешь, — он шепчет, смаргивая боль, когда она оставляет его лежать у костра, а сама поднимается на ноги, чтобы уложить сухие ветки в огонь, и щедро сыплет поверх крупицы искристого порошка, чтобы тот не потух до утра. — Эй... Я так не сдохну... — Кайло уже и не знает, с кем он разговаривает. С нею? Со склонившимся над его телом призраками родных, которых он не видел так давно, что уже и не помнит их лиц? С Верховным Лидером, что не пришел за ним, своим самым верным рыцарем? — Не здесь, не сейчас. Я сын Скайуокера, я буду жить вечно, я отомщу всем, кто посмел...

Она склоняется над ним, ребром ладони проводя по спекшимся от жары губам, точно заклиная молчать.

— Даже и не думай, — он перехватывает ее запястье и стискивает изо всех сил. — Не надейся прирезать меня во сне и забрать мое оружие. Не выйдет... — и он сломал бы ей руку, может, даже две, были бы еще силы.

Только вот пальцы дрожат, слабеют, а она все так же пялится на него, не вскрикнув, не застонав, хоть он сдавил ей руку до синяков. До последнего вздоха, залепленного влажной ладонью, смотрит и ждет.

Она тащит его на себе, тянет в своих обмотках, спеленавших Кайло как мумию перед погребением. Размеренно и медленно ступает по песку, помогая себе посохом.

Облизывает сухие, потрескавшиеся губы, потому что воды больше нет, вся досталась ему, собранная по капле с утра.

Идет себе и идет, не обращая внимания на его проклятья, но под бедром Кайло чувствует рукоять сейбера. Он еще с ним, не отобрала, оставила, не побоявшись, что проткнет насквозь, как только высвободится из узлов выбеленных, хрустящих от солнца и песка тряпок.

И не только шея ее вся в шрамах, по горлу тонкими линиями, но и руки в белесых зарубках, от плеч и вниз к запястьям, отливающие золотом на солнце.

— Эй... — хрипит он, отплевывается от песка, настырно забивающегося в рот. — Эй, я сделаю все, что захочешь, только вытащи меня из этой дерьмовой пустыни... — дергается, только сильнее затягивая узел на горле. — Сколько хочешь кредитов... — Первый Орден не обеднеет, даже если подарит ей собственный корабль. Или всю эту треклятую планету. — Что угодно, слышишь?

— Забери меня с собой, — она впервые говорит с ним, сдавленно выдыхая.

Даже не остановившись, все тянет упряжку по песку, вбивая посох перед собой, а затем налегая на ремни.

И у него впереди еще целая вечность из песка и жары, чтобы решить, нужна ли она ему вообще. И нужен ли он ей.