Как только мысли коснулись злополучного дня, солтан тут же погрузился в мечтания, далёкие от битв и сражений. Вновь и вновь возникал перед ним нежный образ Нурсолтан. Никогда ещё он не был влюблён. Менгли считал, что женщины входят в его жизнь для утоления мужской страсти и продолжения рода. Но эта девочка, возникшая перед ним в весенней Ногайской степи, вырвала сердце Менгли и оставила себе как изысканное украшение.

Хотелось сразу просить отца заслать сватов к беклярибеку Тимеру, но он понимал, как некстати была эта просьба. Им предстояла тяжёлая и может даже смертельная битва. Хан Хаджи любил говорить: «Пока не будут уничтожены потомки Кичи-Мухаммада, династия Гиреев не сможет чувствовать себя в полной безопасности в Крымском улусе». И Менгли знал, как важна для отца предстоящая битва. В своё время, чтобы обезопасить завоёванный юрт от хана Кичи-Мухаммада, Хаджи-Гирей обратился к турецкому султану. Султан его поддержал, но Крымское ханство надолго попало в вассальную зависимость от Османской империи[14].

И во многом на этот отчаянный шаг хана Хаджи толкнули генуэзцы. Выходцы из Генуи в большинстве своём проживали в Кафе[15], и пользовались там огромными привилегиями. Город Кафа был не просто хорошо укреплённой крепостью, но и богатейшим центром работорговли. Доходы он приносил баснословные. Кафейцы не желали делить свою власть с новым крымским повелителем, поэтому они объявили о своей приверженности хану Кичи-Мухаммаду. А подчинить себе непокорных генуэзцев Хаджи-Гирей мог только с помощью турецкого султана, который владел сильным флотом и войском. Тогда и был подписан договор, согласно которому крымский повелитель становился вассалом османов. Ханство, едва успев образоваться, потеряло свою независимость, но получило взамен могущественного суверена и надежду на то, что потомки Гиреев будут владеть крымским троном всегда. Давний враг Кичи-Мухаммад умер спустя четыре года после заключения этого договора, но остались живы его сыновья. И первый из них, хан Махмуд, собрался в большой поход. В планы правителя Орды входил набег на русские земли и крымские владения. Хаджи-Гирею достаточно было одного упоминания о том, что заклятый враг собирает большое войско, чтобы в тот же час отдать приказ своим огланам.

Шахназ проплакала весь день. В бессильной ярости она металась по своей юрте и грозилась сбежать в степь, а то и вовсе покончить с собой. Нурсолтан не находила нужных слов для утешения сестры. Как она понимала её! Шахназ вскоре должна была навсегда покинуть не только улус своего отца, но и сами степи, где она родилась и выросла. Северная страна[16] забирала очередную жертву из вольного юрта. Ещё одна «кыр карысы»[17] должна была войти в клан казанского правителя. А будет ли она счастлива там, это не волновало ни одного мужчину, ни здесь в улусе мурзабека Тимера, ни в далёкой Казани.

О, горькая доля юных бике, взращённых в неге и любви для того, чтобы однажды шагнуть в неизведанную даль своей судьбы! Шагнуть наощупь, зажмурив глаза, и не ведать, какой подарок или удар судьба уготовила им за крутым поворотом жизни.

Нурсолтан задумалась, невольно сдвинула чёрные изогнутые брови. Сегодня пришла очередь Шахназ, а они одногодки, значит, и её черёд совсем близок. Она с внезапным облегчением подумала: «Как хорошо, что в Казань забирают Шахназ, а не меня! А за мной скоро приедет солтан Менгли. Только рядом с ним я испытаю полнейшее счастье. О Менгли, я – узница твоей любви! Но если бы ты знал, как пленительна и прекрасна твоя темница!» При одном только воспоминании о любимом сердце сладко затрепетало. Щёки девушки порозовели, и нежные губы невольно раскрылись, выпуская тайное имя на свободу:

– Менгли! О Менгли, где ты?

– Нурсолтан!!! – Шахназ налетела на сестру, словно коршун: – Как ты можешь думать о своём Менгли, когда у меня такое горе? Да ты самая бессердечная, самая никчёмная сестра на свете! Другая на твоём месте давно бы уже помогла мне сбежать с Хусаином! С ним я готова жить в драной кибитке, на краю степи, отверженная всеми. С ним я была бы счастлива где угодно. А теперь? Теперь меня продали Ибрагиму, которого я в глаза не видела. О Аллах! Почему ты так жесток ко мне? Почему это горе постигло меня?

И Шахназ упала на постель, устеленную одеялом из белой верблюжьей шерсти, и зарыдала.

Нурсолтан соскочила со своего места. Она застыла, стиснув руки на груди. Неподдельное горе сестры вызвало в душе такие сильные угрызения совести, что в первую минуту бика не могла найти слов утешения, в которых так нуждалась сейчас рыдавшая девушка.

– Шахназ, сестрёнка, прости меня, я так виновата перед тобой.

Нурсолтан опустилась на колени перед сестрой, рука робко легла на вздрагивающее плечо:

– Мне очень стыдно за мои мысли. Но если ты на самом деле любишь Хусаина, то поймёшь меня. Я не могу не думать о Менгли. Днём он в мыслях и мечтах, а ночью – им полны мои сны! Но посмотри на меня, Шахназ. Скажи, что ты уже не сердишься, или твои слёзы будут мучить меня до конца жизни!

– Всё, что ты говоришь, похоже на бред больного, – пробурчала Шахназ. Она оторвала своё ещё мокрое от слёз лицо от одеяла. Длинные ворсинки светлого меха пристали к мокрым щекам девушки, и Нурсолтан едва сдержала смех.

Шахназ устроилась поудобней и с важным видом продолжила:

– Мне пришлось вылить полный кумган слёз, прежде чем я услышала от тебя признание в любви к крымцу. Я понимаю свои чувства к Хусаину, его я знаю с детства и люблю давно. А ты? Что за глупая и непонятная любовь сразила мою неприступную сестрёнку? Ты видела его всего один раз, одно мгновение!

Нурсолтан опустила голову. Стыдливый румянец оживил нежный овал её лица.

– Нет, – еле слышно прошептала она, – не один раз…

Шахназ охнула и вопросительно заглянула в глаза сестры:

– И ты скрыла это от меня? О, да тебя убить за это мало! Как ты могла не рассказать мне? Но где, где это могло произойти? Ведь мы почти всегда вместе. Не молчи, Нурсолтан, или я снова рассержусь на тебя! Заклинаю тебя Всевышним, говори же!

– Не сердись, Шахназ, я хотела тебе рассказать, но не успела. На следующее утро после нашей встречи он уехал. А я и не думала, что разлука причинит мне такую боль. Я боялась даже говорить об этом. Боялась, что боль станет ещё сильней. И потом, мне было так стыдно.

– Сестрёнка, – Шахназ с удивлением смотрела на Нурсолтан. Всегда спокойная и уравновешенная, сейчас она казалась ей неузнаваемой с этой бурей страсти и муки на юном лице, с этой светящейся любовью в залитых слезами сапфировых глазах. – Сестрёнка! Да ты и в самом деле любишь его!

– Люблю, – просто ответила Нурсолтан. – И если бы за мной приехало это свадебное посольство из Казани, я бы, наверно, умерла.

Шахназ бросилась к плотно задвинутому пологу юрты, выглянула из-за него, не подслушивает ли кто. Вернулась на цыпочках, глаза её заговорщицки горели, как два чёрных уголька:

– А он обещал вернуться за тобой?

– Да.

Глаза Нурсолтан подёрнулись дымкой воспоминаний. И Шахназ, видя, что сестра сейчас слишком далёко от неё, со вздохом отошла в сторону. Она уселась на пёстром ковре и принялась разглядывать драгоценности, присланные в подарок казанским солтаном Ибрагимом, её будущим мужем. Лишь изредка взгляд девушки отрывался от усыпанных каменьями золотых и серебряных украшений и задумчиво скользил по Нурсолтан.

А по губам девушки бродила лёгкая, едва заметная улыбка, и юная бика была так далёко от юрты своей сестры Шахназ, в том солнечном весеннем дне, на берегу Яика, когда она встретила солтана Менгли…

Менгли-Гирей с вечера отдал распоряжение Эсфан-оглану готовить людей к поездке в соседний улус. Путь этот указал солтану мурза Хусаин.