– Ты права, – согласился Киш. – Их что-то притягивает. Собственно, это ты и хочешь установить?

Варвара кивнула.

– Наверное, со стороны это странно смотрится, – грустновато улыбнулась она. – Что это за тенетерапевт, который не знает, что людей надо принимать такими, какие они есть? Но мне важно понять, что их привлекает в фигуре Кафки. Как бы отгадать их, понимаешь?

– В сущности, ты о том же самом, – заметил он. – Это разница между знанием и пониманием. Можно просто знать, что Ньютон гений, а можно и понимать, почему. Или даже не так: знать, почему Ньютон гений, невозможно. Можно знать, что он англичанин, физик, математик, астроном, директор Монетного двора, а почему гений, можно только понимать. Так же и с людьми: можно принимать их такими, какие есть, а ты хочешь понимать, почему они такие. Поэтому тебя не устраивает простая констатация, что Франц – гений. Большинство знаний мы получаем не рационально, а просто на веру: нам сказали, что Ньютон гений, вот мы машинально и верим в это. Но, по-видимому, это не всегда правильно, и как раз сейчас мы с этим и столкнулись: увидели, как мало рационального объяснения. Наше знание, что Ньютон гений, само по себе ещё не рождает в нас почитания к нему. Поэтому тебе и хочется не просто знать, что Франц гений, но почему он гений. Тем более что в случае с Ньютоном есть хоть какое-то объяснение, а в случае с Францем – никакого. Разве не так?

– Вот ты меня понимаешь! – Варвара признательно погладила его по руке.

– Но почти совсем не знаю! – засмеялся он. – И к чему мы пришли? Мне кажется, надо копать дальше. Надо признать, мой пример с Ньютоном был не очень удачным, мне кажется, он нас только запутывает.

– Почему? – удивилась Варвара.

– Потому что Ньютона при жизни признавали гением, а Франца – нет, – объяснил Киш. – О чём это говорит? О том, что открытия сэра Исаака соответствовали духу и чаяниям времени, а то, что делал Кафка, по-видимому, не соответствовало.

Ты здорово сказала про полёты в космос: возможно, для своих просвещённых современников Ньютон стал кем-то вроде Гагарина и Королёва одновременно, – его научные достижения оказались, что называется, в самой струе. А вот с Францем всё не так: он был малозаметен для современников, и, похоже, вовсе не стремился быть в струе. Может быть, разгадка в этом?

– А почему ты решил, что не стремился? – полюбопытствовала Варвара.

– Помнишь, нам рассказывали, как сестра Франца сказала ему, что по описанию в одном из его рассказов она сразу узнала комнату в их доме? И как он расстроился, потому что вовсе эту комнату не описывал, и вообще никакую конкретную комнату не описывал? Похоже, для него это было важно.

– Но это ещё больше всё усложняет, нет? – расстроено произнесла Варвара. – Если Франц специально избегал сходства, значит, он не хотел оставлять следов?

– Да уж, задачка не из простых, – подбадривающе рассмеялся Киш. – Мы можем применить здесь галилеевский метод: если есть что-то, чему мы не можем найти объяснения, то надо оставить это в стороне и сосредоточиться на том, что мы объяснить можем. Наша задача сейчас: выбрать какое-нибудь наиболее лёгкое для нас направление. У тебя есть какие-то идеи на этот счёт?

Она покачала головой.

– Идеи – не самая сильная моя сторона.

Некоторое время они брели молча, не замечая красот вечерней Праги, погружённые в себя до машинальности действий. Киш думал изо всех сил. Это дело с Францем неожиданно стало для него принципиально важным. В нём он мог показать себя перед Варварой. Конечно, она не выкажет ему и тени упрёка, если они не справятся с кафкианской загадкой, но насколько будет лучше, если всё же справятся. Тогда даже на подсознательном уровне он будет ассоциироваться у Варвары с умением решать проблемы и радостью открытий.

– Киш, – окликнула его она, – а ты сам это придумал?

– Что именно? – не понял он.

– Про то, что без восхищения невозможно считать что-либо гениальным?

– По-моему, это очевидно, – пожал он плечами.

– Очевидно, когда уже кто-то это высказал, – не согласилась Варвара. – Это из серии «Я тоже так могу» – кажется, что легко, а на деле, поди попробуй, ничего не получится.

– Ну хорошо, – согласился он. – Хотя мне и неловко приписывать себе такую очевидность, в рамках этой раскопки пусть считается, что она принадлежит мне.

– А чем можно восхищаться в этой истории с Францем?

– Красотой, – ответил Киш, не задумываясь. – Всегда или почти всегда люди восхищаются красотой – даже если речь идёт, к примеру, о мужественном поступке. Потому что мужественный поступок – это красивый поступок. И благородный поступок – тоже красивый поступок. Так же и во всём другом. Можно видеть эпичную красоту «Войны и мира» – не отдельных сцен или персонажей, а всего романа, как во дворце или крепости восхищаешься не только отдельным интерьером, а общим рисунком здания, с его мощью и гармоничной соразмерностью частей. Можно видеть элегантность комбинаций в шахматных партиях, грандиозность замысла в симфониях, изящность математических решений, красоту эксперимента в физике и химии. Ландау, например, говорил, что был потрясён невероятной красотой общей теории относительности. Вероятно, в истории Франца тоже есть какая-то красота, которую мы не видим – или просто пока не пытались увидеть.

– Красота, которую мы не видим, – повторила Варвара задумчиво. – Киш, а может быть, это не с ними что-то не так, а с нами? Какая это красота, которую мы не можем увидеть?

– А вот это непростой вопрос, – вздохнул он. – На вкус и цвет, как известно… Может быть, ключ к отгадке в том, почему Франц завещал сжечь все свои бумаги?

– Это лишь один из элементов истории, – Варвара с сомнением покачала головой. – А их явно притягивает вся история Франца, а не только её финал.

– А мне кажется, в этом финале есть особая драматическая сила, – продолжал Киш, увлечённый своей внезапной мыслью. – Вот все знают, что за собой надо убирать – после еды, сна, работы, пикника… А Франц, похоже, счёл, что и после всей жизни нужно произвести приборку. Ты же сама сказала: он словно стремился не оставлять следов! Гениальная догадка, гениальная! Он попросил друзей, чтобы те сожгли его бумаги, когда уже точно станет известно, что они ему не понадобятся, то есть после его смерти. А сам не сжигал, потому что надеялся жить. То есть попросил друзей об услуге – убрать за ним. И это поразительно: обычно люди стараются оставить после себя какой-нибудь след, а он решил, что это нескромно и неаккуратно. В этом есть какая-то невероятная метафизическая тяга к чистоте, тебе не кажется?

– А может, ещё он боялся, что кто-то заглянет в его бумаги и станет насмехаться? – задумчиво предположила Варвара.

– Одно другого не отменяет, – поддержал он её. – Возможно, он был гением очень неуверенным в себе – что-то вроде напыщенной бездарности, только наоборот. Возможно, в этом и есть красота его истории – в том, что он не захотел оставлять следов и в этой неуверенности гения в своей гениальности?

– Мне так жаль Франца! – жалобно вздохнула Варвара. – Он такой замечательный! И как хорошо, что мы это увидели!

Киш кивком дал понять, что разделяет её чувства. Он уже знал, что раскопка успешно завершена, и теперь ждал, когда это поймёт и Варвара.

Озарение произошло несколько мгновений спустя.

– Киш, мы стали кафкианцами! – внезапно выдохнула она и замерла на месте, слегка согнув колени, словно это открытие её придавило. – Ты понимаешь это? Мы увидели красоту его гениальности!

– А ведь и правда! – он улыбался её радости. – Поздравляю с успешной раскопкой!

– Какие мы молодцы, – воскликнула Варвара. – Мы ведь молодцы, правда?

– Молодцы! – подтвердил он. – У нас получается отличный тандем!

– Киш, давай обнимемся!

Он остановился, быстро огляделся по сторонам, наугад сунул транспарант одному из идущих следом кафкианцев и крепко обнял Варвару, чувствуя, как она привстаёт на носках, и его шею обвивают её горячие руки, и запах её волос, пронзая мозг, бьётся о стенку черепа в районе темени.