Это серьезная игра, она заслуживает уважения. Это не более игра и не менее настоящая жизнь, чем работа и все остальное. От леса не требуется тайн больших, чем его реальная топография. Он -- не более чем хорошо подходящая для нас среда деятельности, такая, которая есть в нас и к которой мы готовы. Он напоминает нам собой то, что есть в нас. Он даже не метафора, как это обычно считается.

-- Не менее игра, чем все остальное, да. Ладно. Поехали. Ты думаешь, мы заблудимся?

-- Нет. Да. Мы найдём путь.

Она залила шиповник в термосе кипятком и завинтила крышку. Ему нравилась окончательная неопределенность ее речи. Она зависала над тем, на чем ему хотелось твёрдо стоять, над землей, которую он искал.

"Теперь корабль принадлежал мне одному. Мертвый О'Брайен скатился к самому фальшборту. Справиться с ним мне было нетрудно. Он упал в воду с громким всплеском. Красный колпак слетел у него с головы и поплыл. Когда муть, поднятая падением трупа, улеглась, я отчетливо увидел их обоих: О'Брайена и Израэля. Они лежали рядом. Вода, двигаясь, покачивала их. О'Брайен, несмотря на свою молодость, был совершенно плешив. Он лежал, положив плешивую голову на колени своего убийцы. Быстрые рыбки проносились над ними обоими".

-- Я знаю над чем. Над твоим Островом сокровищ.

"Я остался на корабле один. Только что начался отлив. Солнце стояло уже так низко, что тени сосен западного берега пересекли бухту и достигли палубы. Подул вечерний бриз, и, хотя с востока бухту защищал холм с двумя вершинами, снасти начали гудеть, а паруса..."

Вдруг он увидел эту картину очень отчетливо. Ключом к ней стали косые тени сосен на досках палубы, никогда не знавших лесного вечернего солнца. Эти длинные тени на мгновение что-то ему напомнили, картину очень маленького предвечернего мира, какой иногда бывает только в снах. Откуда-то этот мир был очень ему знаком, хотя вряд ли он видел его в реальности. И еще ему вспомнилась песня про сосны Океана Эльзы: она тоже создавала свой мирок, и в его маленькой сфере было видно, как в косом свете за лесополосой едет машина. Картинка была неожиданно ясной, ее мир был очень мал и закрыт, и полон каким-то острым смыслом, от которого щемило грудь, но который совершенно невозможно было выразить. Он стал вспоминать текст: машина йиде по шоссе... -- маши-на ╖де по шосе , вона мене туди несе, // де я не був ше досi...// ДЕ ЧУТИ ЗАПАХ сосен -- О вещая моя печаль, о тихая моя свобода, -- но строчки Мандельштама лишь немного касались этого, они были о другой, хотя и подобной, реальности, другого запаха и цвета, чем: Сльози // колишуться за в╕кном, -- // сосни, навколо моя ст╕на...

Олеся отставила термос и стала делать бутерброды. Он молча смотрел на ее точные движения. Ее руки были очень правильной формы.

6.

Ему приснилось, что она говорит ему: давай теперь как-нибудь по-новому, нет, совсем по-новому. Давай ты меня подбросишь так, чтобы я зависла над землей. Может и получится. Ну давай хоть попробуем, -- и тащит его в заросший дворик, на маленькую площадку за домом, где под акацией стоит "летняя" железная кровать с сеткой. И он представляет себе -- или это уже происходит -- как он берет ее на руки, и она такая же плотная, как всегда, и, странно, такая же тяжелая, но поднимать ее ему теперь довольно легко, и он подбрасывает ее в воздух. И -- следующий план, следующая странная действительность -- она висит в пространстве над пожухлой травой, висит пока еще в той же сидячей позе, в которой он подбросил ее, медленно выпрямляясь. И рядом с ней с каким-то как будто бы тонким писком, в воздухе, резкие на фоне дальней густой листвы, кирпичной кладки, некрашеного дерева, висят ее летние "морские" шлепки, или, может быть, медленно опускаются и оседают в траву. Наступает вечер, как в Детстве Люверс, и это уже комары, виясь, висят над полоской зари, и это уже молодая луна половинкой висит над ним, недалеко, на расстоянии касания.

И, как это бывает во сне, стало другое, стало так, что она учит его отрываться от земли, как он и сам умел делать давным-давно, в детстве, а потом забыл это умение и решил, что оно было только в снах, а в реальности подняться над землей совершенно немыслимо. Теперь он, тяжёлый и неловкий, вспоминал, как опираться на какую-то свою ускользающую силу, и с напряжением, но счастливо поднимался над землей сначала немного, потом на полметра, все уверенней и выше, а потом ему начало казаться, что уже нет разницы, на какой высоте держаться. И было только жаль, что он зря не пользовался этой возможностью все эти годы, и было так спасительно здорово, что ее остатки все же сохранились в нем и дождались этого часа. Но что-то было не так, надо было что-то проверить в этом умении, надо было, наверно, попробовать вот здесь, в темной и теплой комнате...

Он открыл глаза. В ночной темноте бледно-зеленой точкой стоял светодиод и освещал части бессмысленных и случайных предметов. Сила тяжести была неумолима и более чем реальна. Рядом выглядывало из-под одеяла Олесино плечо. Тайны не было. Круглыми, пустыми глазами он бессмысленно смотрел в комнату. В голове от сна осталась фраза "лес в конце туннеля".

Вещи были собраны. Утром они отправлялись, эти двое, что стоят на склоне холма, на краю освещенного круга и одну за другой пускают ракеты в темное, туманное небо.

III

1.

Последние километры они ехали по грунтовой колее. Приближалась зима. Ветви деревьев стали сухими, и сухим воздухом дула в машине печка.

У Олеси не было прав, и она садилась за руль только на глухих загородных дорогах. Им обоим нравились эти моменты. В новых и неумелых руках машина оживала, вместе с Олесей он опять переживал привычный ему опыт вождения как новый, в толчках на руле острее ощущались немые силы прорезиненных и стальных узлов, которые несли их по неровной поверхности земли. Это, он знал, была разновидность телесного чувства: машина была общим им двоим телом, которым они сейчас были представлены в мире: на ней они забрались в этот лес, ее потертыми боками задевали ветки кустов, ее резиной ощупывали живую, неровную поверхность земли.

Найдя подходящий просвет между деревьями, они свернули на траву, на открытый, ветреный косогор, уходивший куда-то вниз. Некоторое время они двигались по травяным кочкам и космам; он не вмешивался, позволяя процессу найти свой естественный исход. Наконец машина неловко сползла со слишком высокого земляного горба, заскребла брюхом по земле и замерла. Испаньола села на мель.

Олеся оттолкнула наружу широкую дверь "восьмерки", но медлила выйти, в задумчивости поставив ногу на порог, будто ощупывая его. Пахнуло свежим воздухом и отсутствующим, нейтральным запахом сухой травы и холода, какой бывает перед морозом. "Как из потерпевшего аварию космолета" -- подумал он, но эта мысль, хотя и отражала эстетику момента, в то же время была неприятна: он не любил выдуманные фантастические миры, лишенные сложной и реалистичной природы. Из космолетов такие миры казались маленькими, обозримыми, лишенными сложности и глубины. От этого много теряли и люди, из человеческого тела вымывались остатки его античной-ренессансной соразмерности, которые еще имели смысл в их городской, но все же земной жизни. "Не космолет, нет, аппарат в пределах планеты", -- додумывал он свой образ, и с этим уточнением хтонические пространства отступали назад в свою разреженную, сиреневую и черную высоту. Олеся, оттолкнув широкую дверь, нетвердо ступала на траву. Место казалось ей знакомым.

С помощью колоды и домкрата он приподнял тяжелое тело машины, столкнул ее на колеса и аккуратно вывел на ровное место у опушки, под высокими елками. Дальше надо было идти пешком. Колеса машины были красивы на седой и клочковатой сухой траве, и были похожи на туристические ботинки Олеси.