И, после такой ночи, заводя свою холодную машину, он думает о том, что ему хочется жить на границе чего-то необъятного, на берегу моря, и он досадует на город, в котором этого нет, а между тем уходящий в темноту ряд зеркал всегда есть рядом с ним, в нем самом. И, заводя после такой ночи холодную машину, он в который раз думает старую неясную мысль о том, почему в ряду неотличимых дней он находится именно в одном, условно сегодняшнем, а не в одной и той же точке всех таких дней сразу.

На работе у них изначально установился тот нейтральный и сдержанный тон, который позволял им не скрывать и никак не обставлять сложившееся между ними взаимопонимание. Но присутствие на работе близкого человека стало создавать странный и неприятный эффект: работа начинала вызывать досаду и скуку. Он чувствовал, что эта скука будет постепенно распространяться на остальную жизнь. Назревал следующий качественный переход.

-- Стандартный сценарий требует, как ты понимаешь, рождения ребенка, -- говорила Олеся своим чуть металлическим голосом, но приглушенно, не звонко, как на другие темы.

-- Насколько ты этого хочешь?

-- Только отчасти. А ты?

-- Не знаю. Тоже отчасти. Но мне труднее взвесить, потому что не я же... потому что рож.. рож-дать его будешь ты.

-- Проблема совсем не в этом. Посмотри, у меня все для этого есть. У тебя, кстати, не будет столь однозначного способа применить себя. Впрочем, это все ерунда. Очень скоро мы окажемся в равном положении. И вот: я не знаю, что мы тогда будем делать. Что мы захотим делать. Отбрось только мужское благородство, или как это называется -- оно тут совсем ни к чему.

-- Ты сомневаешься в нашем выборе друг друга?

Она взглянула на него очень прямо, с полуулыбкой и интересом, чуть вопросительно. Он внимательно смотрел на дорогу. Ей обычно нравилось смотреть на его, когда он бывал чем-то занят или поглощён, но сейчас что-то еще заинтересовало ее в нем.

-- Выбор предполагает свободу, он делается только свободно, -- сказала она. -- Он происходит в каждый момент заново, и это держит нас вместе, а не какие-то предполагаемые обязательства. Или не держит. Но я не знаю, как это будет происходить, когда мы не будем столь свободны.

-- Ничего не поменяется. Повторяющийся выбор, как все повторяющееся, входит в привычку, мы привыкаем друг к другу и при этом перестаем быть друг для друга чем-то новым.

-- Но я не чувствую привыкания, во всяком случае, пока; да и ты ко мне. Посмотри, разве это не здорово? Хотя... Пусть привыкнем. Пусть привыкнем?

-- Пусть. Вот тогда и посмотрим, что делать дальше.

Ему вдруг захотелось сказать ей, какое радостное уважение вызывает у него ее сдержанный, сознающий себя стиль, но он промолчал. Она это знала и так. Вместо этого он сказал:

-- Но надо же видеть что-то впереди. Надо же чего-то ждать.

-- Будем ждать зимы. Будем работать и ждать зимы, а потом весны и лета. Это отличные вещи, если быть рядом с ними. Главное -- лета. Будем купаться, сколько захотим. Вот тогда и посмотрим.

Они познакомились в самом конце лета и лишь несколько раз успели съездить за город на море. Они ехали куда-то вдоль побережья, по песчаным косам, по светлой ракушечной колее, и красный месяц валился в камыши, и потом они ступали на ночной холодный песок с его резкими тенями от света фар. Ракушка была тем же, что Млечный путь и огромное количество звезд, море было осязаемым и реальным, и при этом безграничным, оно беззвучно охватывало ступни, колени, тело, и в толще воды вспыхивали своим зеленым светом маленькие медузы. Прибой был чуть слышным, похожим на дыхание, и звучным, как холодная уже морская ракушка, которой он касался.

На берегу там чернели отдельные сосны, и среди ночи в полной тишине они стояли на этой ракушечной земле, как огромные дети, выше сосен, темными тенями среди пепельного света, и под ними была только плотная светлая морская ракушка, такая же, как звезды, полынь и сизые травы, и от езды по ней резина колес, он знал, была чистой и голубоватой. "Может быть, дело в этом?" -- додумывал он свою мысль, -- "может быть, дело в том, что это такая другая земля, что там нет обычной земли, всей этой толщи сырой земли с ее историей, костями, епископами, садами и парками, усадьбами, и фолкнеровскими особняками, и мыслью, и запретом; но нет, что-то другое; такое, что делает отношения с землей проще, такое, что просто исключает страшные тайны, или делает их нестрашными; нет, просто делает бессмыленным сами слова страшная-тайна; как когда-то естественные науки? -- считалось, что разум разрушает сказку, но все сложнее и по-другому. В каком-то смысле разум ее создает, но не волшебную, а другую, нынешнюю, такую, как эта сизая степь и побережье, и мы на ней.

Он сам толком не знал что это значит.

5.

-- Хорошо, мы оставим машину там, куда сможем заехать, и дальше идем пешком. Проведаем бабку-ежку, сыграем в эту игру. Но, понимаешь ли, понимаешь ли ты меня: грустно и нелепо только лишь играть. Ведь детство наше прошло. Лес не даст нам больше, чем обычный серый лес, не поставит перед нами задач больших, чем длинная прогулка. Это немало, но это не что-то большее.

-- Прогулка, -- повторила она и взглянула на него, чуть подняв брови. -- Прогулка? Легкий крест одиноких прогулок.. Мы делаем что-то непонятное, мы ищем что-то непонятное; можно это назвать и прогулкой.

За окнами была темнота поздней осени. Они не задергивали занавески, в кухне был беспорядок. Закипал чайник. Радио в углу негромко читало книгу для детей.

В книге была ночь, отлив, тусклый блеск корабельной меди, и, он помнил, отчаянный подросток, стоя в челне, резал ножом якорный канат Испаньолы и ждал, когда ветер двинет огромный деревянный корпус, и канат ослабнет. Ему почему-то вспомнилось, как Мартин Иден прыгнул за борт с сияющего парохода в такую же темную карибскую воду и остался один посреди океана.

Олеся выключила чайник.

-- Разумеется, мы идем в обычный серый лес, но это не игра. Вернее, это серьезная игра, она достойна уважения. В ней есть свой неочевидный смысл. Я чего-то жду от этого похода.

-- Чего же?

-- Я не знаю. "Я качался в далеком саду // на простой деревянной качеле. И высокие, ТЕМНЫЕ ели..." Она помолчала. По радио мужской голос сухо и серьезно, без излишнего выражения, читал: "Судно накренилось так сильно, что мачты повисли прямо над водой. Я сидел на салинге, и подо мной была вода залива. Хендс, взобравшийся не так высоко, как я, находился ближе к палубе и упал в воду между мной и фальшбортом".

-- Зря ты называешь это игрой, -- заговорила она снова. -- Мы состоим из леса, земли под ногмаи, из всего этого реального мира. Он так или иначе действует в нас, и сильнее, чем мы обычно успеваем заметить; ну, то есть вообще местность, воздух. Знаешь, был такой то ли плакат, то ли клип -- люди, силуэты людей, и, вот, эти очертания полны лесом, туманом, каким-то движущимся воздухом. Впрочем, даже не в этом дело.

Она замолчала опять. Нож в ее руках ритмично ударял о деревянную доску, к коже прилипла зелень. По радио снова стали слышны случайные, абсурдно красивые в своей случайности слова. "Когда вода успокоилась, я увидел его. Он лежал на чистом, светлом песке в тени судна. Две рыбки проплыли над его телом. Иногда благодаря колебанию воды казалось, что он шевелится и пытается встать. Впрочем, он был вдвойне мертвецом..."

-- Ты говоришь, прогулка, -- заговорила она снова. -- А можно назвать это хеппенингом, или, точнее, предварительным художественным поиском. Вот мы читаем в книге про что? про беды, страдания, и даже про скуку, но в книге это каким-то образом не только беды или скука, в этом есть еще какой-то смысл. Автору и читателям все это зачем-то нужно. А в обычной жизни мы сильнее поглощены происходящим и не видим рисунка, который оно образует. Ответственностью за будущее, может быть. Людям обычно не приходит в голову попытаться это увидеть, или просто нет зрительской страсти это видеть. Смотри, -- она взглянула в темное окно, и в повороте ее головы было что-то, что страшно ему нравилось, но что он не мог определить (внимание? смелость? неуязвимость? Но неуязвимость для чего?) -- Смотри, пусть мы -- художественные произведения друг для друга, и отчасти друг друга; вот нам пара: автор-зритель, зритель-автор, смотри, вот отличная темнота за окном, и в ней -- в ней отражаются эти двое, и они тут пытаются писать какой-то роман-идей, а там в темноте пусть будет железная дорога, и человек что-то делает в железе (и это он над тобой делает), и: засвети же свечу на краю темноты, Я УВИДЕТЬ ХОЧУ // ТО, ЧТО ЧУВСТВУЕШЬ ТЫ.. Это все имеет смысл, но эти двое не знают ничего о нем. Поэтому пусть там в темноте будет вдумчивый наблюдатель -- что он он видит? обои, черная посуда, термос с шиповником, и -- эти двое, которые что-то задумали, они запаслись рациями и сигнальными ракетами, они собираются пересечь овраги и пойти прямым путем. Ему, может быть, нет дела до наших бед, но зато он отчетливо видит в нас смыслы, он видит, а мы -- только изредка.