Глаза-шарики безвольно качнулись, обращая мутнеющий взгляд на женщину.

Её кожа отливала мраморной белизной. Глубокие тени лежали под грудью и внизу живота. Красные губы изогнулись в усмешке, глаза сверкали, словно две лужицы серебра. Косички на голове зашевелились, расплетаясь, распуская узел на затылке, разметая плотные пряди. Вплетённые в них обрывки ленточек и нитей, осыпались на пол как кусочки мёртвой кожи. Освобождённые, волосы взметнулись вокруг головы наэлектризованным ореолом. Из глубины комнаты, из-за того, что когда-то было спиной человека, им навстречу устремились сотни тончайших кирпично-красных нитей. Блестящих и влажных.

Они встретились, жадно впились друг в друга, заколыхались, то утолщаясь, то истончаясь, разгораясь местами до цвета раскалённого металла и остывая до остывающего багрянца. Глаза Варвары закатились, рот дергался. Под кожей перекатывались волны. Вены вздувались, то проступая чёрным, словно их наполняли чернилами, то наливаясь оранжевым. Груди колыхались из стороны в сторону, соски набухли. Плоский живот ходил волнами, как у танцовщицы экзотических танцев. Бёдра трепетали, бесстыдно подаваясь вперед, судорожными толчками. Босые ступни с хрустом крошили стекло в зеркальную пыль. Осколки звенели, словно невидимые браслеты.

Зрение Круглова милосердно угасло. Боль растворялась в водовороте мучительного наслаждения. И только то, что осталось от его души, беззвучным воплем вплелось в общий хор страдания тонкой кирпично-красной нитью…

***

Черт!

Он вздрогнул от отвращения и просыпал светло-серый порошок на форменные брюки. Действительно зола. Или ещё какая-нибудь гадость. Он не хотел признаваться себе, что втайне рассчитывал на другое. Глупо рассчитывал, по-лоховски. С раздражением полицейский отряхнул серую пыль с колен, убрал выкидуху в карман бушлата. Утёр губы.

– Не мусори тут! – приказала Варвара. – Я уже номер убрала.

Она выравнивала на стене новое зеркало. Он видел, как она откидывает назад полные плечи, отодвигаясь и быстро постреливая чёрными глазами: ровно ли? Серый рассвет сочился сквозь портьеру в комнату. Паспорт гражданина Круглова сиротливо лежал на столе, рядом с кучкой купюр, выключенным телефоном модели «дешевле не бывает» и бумагами. Одежду мужика Варвара уже убрала…

Он пересчитал деньги. Двенадцать тысяч. Раздражение усилилось, переходя в злость.

– Чё денег так мало?

– А ты в бумажки его загляни, Шерлок Холмс, – парировала женщина. – У него командировка на два дня всего. И он не директор овощной базы…

– Директор к тебе не пойдёт…

– Так это как уговаривать будешь, – усмехнулась женщина влажными губами и отошла от зеркала. – А у меня всякие бывали…

Он невольно бросил жадный взгляд на пышную грудь и бёдра. Спорить было трудно. Столько лет бабе, а так себя держит. И выглядит всё моложе и моложе. Ни пуза, как у его благоверной, ни мешков под глазами. Лицо гладкое, как попка у младенца. И за передницу так и тянет потрогать…

– Ладно, – сказала Варвара. – Забирай всё и уматывай. Скоро прелюбодеи мои из всех комнат поползут. Нечего тебе тут светить…

Его покоробил властный тон. В который раз захотелось поставить зарвавшуюся суку на место. Падалью смердит, а туда же! Он наблюдал, как она внимательно осматривает комнату, поводя живыми блестящими глазами, а на языке так и вертелся вопрос, который он всегда хотел ей задать: «А в твоём кафе мясо есть можно?»

Варвара бросила на него колкий взгляд, и он стушевался. Подавился вопросом, а поскольку уже раскрыл рот, произнёс ворчливо:

– Чего они у тебя зеркала-то бьют? Запарился покупать…

– Чего, чего,.. – брови её вдруг сошлись, словно она заметила какой-то беспорядок. – В приметы не верят, вот и бьют…

Женщина устремилась к окну и принялась разглаживать ладонями какие-то мелкие складки на портьере, отчего-то напомнившие ему черты человеческого лица с распяленным в крике ртом. Он моргнул.

Варвара отпустила штору и повернулась к нему, губы расплылись в улыбке, обнажив красивые, ровные зубы. Вот бы выбить их расчетливым ударом и размазать эту улыбку по гладкому лицу. Чтобы в кровь…

– Я тебе как-нибудь обязательно покажу, – пообещала она серьёзно.

Полицейский сглотнул тошнотворный комок…

рассказ

– Я пенсию принесла. Третий день хожу. Соседи говорят: не видели, а форточка открыта, – в очередной раз повторила женщина в бирюзовом мешковатом плаще и берете из собачьего пуха. – Я кричала, кричала… Пенсию я ей принесла…

Рукава у плаща подвернуты, подклад засален на сгибах. Лицо женщины серое, почти у всех местных серая, нездорового цвета кожа.

Визг «болгарки» заглушил сбивчивое бормотание.

Крепкие ребята в униформе службы спасения резали с приставной лестницы металлические прутья оконной решетки напротив приоткрытой форточки. Инструмент у них не рядовой – громоздкий и мощный, вместо обычного диска, круг с алмазной крошкой на металлической основе, мгновенно сгрызающий пруток «восьмерку». Участковый Старшинов курил в кулак, посматривая то на спасателей, то на их машину – микроавтобус «Газель» с оранжево-синими полосами по бортам, то на пустынный двор. Кое-где в окнах маячили любопытные. Интересно им видите ли…

– Готово, капитан.

Отогнув три прута, спасатель ловко спрыгнул с нижних ступенек лестницы. Отрезная машина выглядела в крепких руках невесомой. Обветренное лицо знакомо участковому, но это и неудивительно, – столько лет на одном участке – сказать страшно.

– Лешка, давай.

Из фургона выбрался молоденький парнишка, худой, небольшого росточка.

– Ты поаккуратней там… – напутствовал Старшинов, – Особо не лапай ничего, соображаешь? По квартире не болтайся – сразу к двери…

Парнишка кивнул: хмурый, губы кривятся. Понятное дело…

Он забрался на стремянку, примериваясь, как ловчее проскользнуть в форточку мимо торчащих обрезков. Участковый затоптал окурок.

– Вы здесь пока побудьте, – сказал он женщине и, углядев за ее спиной обтерханного мужичка в брезентушной куртке с желтой полосой и надписью РЭУ 2, добавил, – Аниканыч, ты тоже…

Спасатель нырнул в форточку головой вперед. Шипастый кактус на подоконнике, недовольный вторжением, норовил уколоть, уцепиться за куртку. Лешка болтал ногами, повиснув в форточке на животе и передвигая громоздкий горшок по подоконнику. Старшинов вошёл в полутемный подъезд. Деревянные плахи пола меж двойными дверьми основательно выскоблены подошвами, остатки темно-коричневой краски напоминали потеки запекшейся крови. Ступени заскрипели под тяжестью Старшинова – сто десять килограмм, как никак. Все лестничные пролеты и перекрытия сработаны в этом доме из дерева. Перегородки в квартирах тоже деревянные, засыпные, зато кирпичные стены толщиной в полметра, не меньше. Дом теплый и далеко не самый плохой в городке, где большинство – развалюхи, выстроенные на шахтных отвалах, почерневшие от угольной пыли, хотя шахта пять лет уж как закрыта, а единственный ремонтно-механический завод едва сводит концы с концами, тихий пять дней в неделю, как кладбище.

Двери в квартиру номер три большие, двухстворчатые, обитые коричневым потрескавшимся дерматином, в шляпках обойных гвоздей. Старшинов глянул на площадку выше. В мутном окне проплывали облака, припорошенные угольной пылью. Щелкнул замок, дверь открылась и на площадку вышел Лешка. Лицо бледное, щека выпачкана известкой.

– Что? – спросил Старшинов.

– Ничего, – ответил Лешка, пожимая плечами, – дверь открыл, как велели… В кухне и коридоре никого нет…

Участковый придержал открытую дверь, потянул воздух носом. Трупного запаха, вроде, нет. В глубине квартиры сумрачно, шторы задернуты во всех комнатах.

В подъезд зашел знакомый Старшинову спасатель с планшетом в руках, под зажимом листы бланков.

– Иван Игнатьевич, акт подписать надо сейчас. Вызов у нас…