«Боги от такой сохрани», – подумал Хортим и осушил кубок.

Мстивой собрал добрый пир. Рабы подносили мясо и хлеб, а дочери воинов наливали пиво. Тужир, княжеский кметь с пугающим взглядом, плясал, перекидывая остро наточенные ножи так искусно, что сравниться с ним мог разве что Арха, да и тот оступился и распорол себе ладонь. Под музыку танцевала гибкая юная невольница – ее привезли в Волынь издалека. Кожа у нее была золотисто-смуглая, а брови – черные, будто угольные. И несмотря на то что она травами выкрасила себе волосы в светлый, грязно-песочный цвет, никто на севере не считал ее красивой. И все равно любовались тем, как она, стройная и узкая, кружилась в перезвоне струн.

Фасольд уже был довольно пьян, и глаза у него стали дикие, ошалелые. Он жадно следил за танцем невольницы, сжимая кулаки так, что белели костяшки пальцев. Когда кмети Мстивоя заметили это и решили необидно пошутить, – увлекла девка, воевода? – Фасольд метнул из-под бровей дрожащий злобой взгляд.

Пир был хорош, но позже его редко кто вспоминал: не случилось ничего удивительного. Князь Мстивой готовился и на следующий день – Хортим знал, что гости могли жить месяцами прежде, чем заговаривали о деле. Но не выдержал.

До нового застолья он и его люди, успевшие отоспаться после ночи, пришли в зал, где Мстивой Войлич и пировал, и принимал послов. Князь сидел на огромном каменном троне, не отделанном ни самоцветами, ни дорогим металлом, – от ручек до спинки вилась лишь глубокая древняя резьба. Ладьи, волны и змеи, а за ними – очертания гор. С Мстивоем была только его личная малая дружина, и Хортим понял, что их ждали. Большим пальцем Мстивой подглаживал перстень-череп, и на его губах блуждала легкая полуулыбка.

Хортим снова невольно сравнил Мстивоя с отцом, и внутри что-то отозвалось непонятной болью. Кивр Горбович был примерно его возраста, тоже высок и статен, но носил волосы черные, как безлунная степная ночь, и обруч на челе. Длинные одежды, достойные гуратского вельможи, расшитые золотом вдоль ряда пуговиц. И его отец редко улыбался. А так обманчиво мягко – никогда.

– Прости меня, князь. – Хортим склонил голову. – Твой дом радушен. Твои люди учтивы, а еда сытна. Но у меня есть дело, которое больше не может ждать.

Мстивой, не меняя лица, повел пальцами, будто приглашая продолжить.

– Говори.

Узкие ноздри Хортима расширились, а горло обожгло:

– Знаешь ли ты, что случилось с Гурат-градом?

Он, конечно, знал. Войличи держали под собой далекий север, но новости слетались к ним, словно птицы, на купеческих и боевых кораблях. Кровавый, южный, великий Гурат-град, с которым могла сравниться только Волчья Волынь, сожжен. Слова дались тяжело, а люди Хортима напряглись так, будто услышанное разбередило старую рану. Может, они и изгнанники, но почти у каждого в Гурате была семья. Раньше, до дракона.

Мстивой Войлич погладил подбородок.

– Я знаю, что у Гурат-града новый князь.

Говорят, Кивр Горбович не то сгорел заживо, не то был убит сильнейшим из прислужников Сармата, якобы предводителем каменных воинов. Отец изгнал и опозорил Хортима, но юноша желал, чтобы правдой оказалось последнее. Князь всегда оставался безжалостно несгибаем и презирал младшего сына, скроенного не по его воле, но должен был погибнуть в бою. И – Хортим продолжал так думать – его мог убить лишь бессмертный воин, не меньше. Хортиму захотелось выругаться: будь она проклята, сыновья гордость.

– Что за князь без города? – Он и сказал – «города». Гуратскому княжеству принадлежали десяток деревень и обширная степь, в которой до сих пор случались битвы с тукерами. Но Горбовичи испокон веков чтили свою столицу больше, чем что-нибудь другое.

– Я думаю, ты справишься, – все так же бесцветно улыбнулся Мстивой. – Гурат сожгли не впервые, и ты возведешь его снова. Ты замиришься со знатными родами, которые твой гневливый отец выслал глубже в степь, к ханам. Убитых не вернешь, но ты соберешь под соколом разбросанные по Пустоши деревни княжьих людей. Сейчас они охотно пойдут за тобой.

Слова, слова…

Хортим представлял, как много нужно для таких свершений. И для начала – небо без зарева пожара. Когда юноша говорил важные для него вещи, его голос становился тих. Не в пример отцовскому.

– Я ценю твою мудрость, князь, но я и моя дружина пришли не за советами. – Он прошагал вдоль длинных столов. Быстро остановился, но подался вперед и сжал в кулак обезображенную ожогами руку. – Идем со мной бить Сармата, князь.

В зале повисла тишина, и даже малая дружина Мстивоя застыла. Уголок рта Архи криво пополз вверх, а Фасольд привычно стиснул обух топора. Оставшийся отряд Хортима – бравые вояки Фасольда и отчаянная Соколья дюжина – кажется, перестал дышать от напряжения. А синие глаза Мстивоя смотрели из-под медовых ресниц, не меняясь, и в них по-прежнему плескались словно бы отеческая насмешка, хозяйское радушие и волынский холод.

– У меня немного людей, – согласился Хортим, едва не сбиваясь на шепот и не отводя от князя пристального взгляда, – но они прошли со мной огонь и воду. Каждый из них стоит троих. Я говорю с тобой, Мстивой Войлич, потому что из южных княжеств никто не решился встать с нами плечом к плечу. Но тебе, говорят, неведом страх. Говорят, твоя дружина сражается, как стая свирепых волков. – («Не спорим», – хохотнул Тужир.)

– Ты знаешь, что Княжьи горы не будут спокойны, пока жив дракон. Сармат-змей просит дань и убивает…

– Посмотри вокруг, княжич. – Зубы Мстивоя сверкнули перламутром. – Холодноват для него мой город. – Малая дружина посмеивалась: суровые морозы Волчьей Волыни были причиной для гордости. Редкий чужак мог пережить ее обильные пуховые снегопады, страшные метели и зимние ветра. – Твой Сармат-змей здесь даже не летает.

Хортим побледнел.

– Пусть так. Но земли к югу от тебя изнывают, потому что Сармат взбалмошен и жаден. Немногие могут позволить себе редко откупаться от него. Лесьярские Луки, Черногород, Колывань – те платят раз в два-три года, но остальные? К югу от тебя нет покоя, князь. Люди голодают и гибнут, а если и живут, то боятся следующего дня: вдруг дракон пожалует снова?

Мстивой удовлетворенно хмыкнул и поиграл волчьим черепком на пальце.

– Мне рассказывали, что Сармат хоть и жаден, но стережет земли, которые обирает. Что станы тукерских ханов, подаривших ему сундуки и девиц, – почти цари Пустоши, потому что извне к ним не приближается ни один враг. А если и приближается, то тут же сгорает. Еще мне говорили про Колывань – Сармат испепелил целый разбойничий народ, живший на ее болотах. Да и оголодавшее Гренское княжество уже не так скалится на Черногород.

– Приятно ли ждать, что покровитель превратится во врага? – спросил Хортим, сведя черные брови. – Я говорю тебе, князь: южнее Волыни нет покоя. Как справляться с внешним врагом, если сам напуган и обескровлен? Как, если завтра твоих дочерей поведут на заклание, матерей задушат в дыму, а братьев превратят в пепел? Если прислужники дракона разрушат твой дом и вырежут всех до единого? Скажи мне, князь, как можно так вести народ?

Голос Хортима надломился, но он продолжал чуть ли не хрипеть, что народ-то они один, где бы ни жили и кому бы ни поклонялись. А потом он сказал то, что его отец бы не сказал никогда, предпочтя откусить себе язык.

– Ты силен и храбр, Мстивой Войлич, и я прошу твоей помощи. Потому что не справлюсь без тебя.

Фасольд знал, зачем Хортим пошел в Волчью Волынь, но сейчас его хмурое лицо исказилось в судороге. А сам Мстивой откинулся назад, постукивая пальцами по украшенному резьбой камню.

– Что ты еще скажешь мне, княжич?

Хортим сглотнул.

– Моя сестра, Малика… Люди толкуют, Сармат украл ее.

Он никогда не понимал свою старшую сестру. Да и отца тоже, а Малика его боготворила. Сидела у его колен подле древнего престола и ловила каждое слово. Хортим верил, что сестре досталась вся отцовская жестокость, вся его надменность и гордыня, а сыновьям перепали лишь жалкие крохи. Кифа, старший, был добросердечен настолько, насколько вообще возможно Горбовичу. Он еще мальчишкой скакал на коне быстрее, чем взрослые юноши, и в его руках пели и меч, и копье – Кифа обещал быть хорошим правителем. Не сбылось. Тукерский сын вызвал его на поединок и убил, хотя Хортим был слишком мал, чтобы всё помнить. Позже говорили, что тогда развернулся не бой, а резня, и Кифу подло закололи. Кто знает, что было на самом деле? Никого не осталось. Ни отца, ни брата, ни кормилиц и ни кметей. Одна Малика, да и та, может, уже мертва. Но не бросать же ее. В них течет одна кровь, тягучая и злая. «А отец бросил тебя, – зазвенело в голове. – Выставил, как пса, надеясь, что подохнешь до зимы».