В заключение рассмотрения сюжета о походе 860 г. следует отметить, что внезапное появление флота русов у столицы Византийской империи именно в тот момент, когда император отправился в поход на арабов, говорит, скорее всего, о хорошо налаженной разведке русов. Можно предположить, что разведка эта осуществлялась под видом торговли и, если это в действительности было так, свидетельствует о том, что русы уже посещали Константинополь. Очевидец нападения патриарх Фотий, говоря об этой «страшной грозе гиперборейской», отмечал, что «коварный набег варваров не дал молве времени сообщить о нем, чтобы были обдуманы какие-нибудь меры безопасности, но сама явь бежала вместе с вестью – и это в то время, как напали оттуда, откуда (мы) отделены столькими землями и племенными владениями, судоходными реками и морями без пристаней». Упоминание о судоходных реках свидетельствует в пользу локализации нападавших в Среднем Поднепровье и является аргументом против предположения о том, что рейд был осуществлен силами крымских русов. Стеная о том, что «безначальное и рабским образом снаряженное» войско русов издевается над столицей Византийской империи как над рабыней, глава церкви отмечал, что существовала реальная угроза взятия Царьграда: «О, как нахлынуло тогда все это, и город оказался – еще немного, и я мог бы сказать – завоеван!»129 Размах боевых действий русов в 860 г. помогает оценить и «Житие патриарха Игнатия»: «Ибо в то время кровожаднейшее скифское племя, так называемые росы, через Эвксинский Понт подступив к проливу и разграбив все усадьбы и все монастыри, напало к тому же и на соседние с Византием острова…» Сам Игнатий был сослан на остров Теревинф (Принцев архипелаг), на который напали русы: «Ибо посреди острова Плати стоит храм Сорока мучеников (Севастийских), а к нему принадлежит часовня Богоматери. Ее престол недавно опрокинули на землю росы, разорявшие остров…»130
Литературное наследие Фотия содержит несколько пассажей, говорящих о том, как византийцы воспринимали русов. Племя нападавших «незаметно, незначительно и вплоть до самого к нам вторжения неведомо», «народ незаметный, народ, не бравшийся в расчет, народ, причисляемый к рабам, безвестный – но получивший имя от похода на нас, неприметный – но ставший значительным, низменный и беспомощный – но взошедший на вершину блеска и богатства; народ, поселившийся где-то далеко от нас, варварский, кочующий, имеющий дерзость (в качестве) оружия, беспечный, неуправляемый, без военачальника»131. Характеристика народа рос как «причисляемый к рабам» (ἀνδραπόδοις) указывает на их отождествление со славянами, продававшимися на невольничьем рынке Константинополя. То, что последних в Византии называли именно так, доказывает печать должностного лица империи, датируемая 694–695 гг.: «(Печать) бывшего ипата славянских пленников (рабов?) (ἀνδραπόδον) епархии вифинов»132. Поскольку никакой источник не упоминает наличие в Византии в тот период сколько-нибудь заметного количества скандинавских рабов, данная характеристика Фотия является еще одним свидетельством в пользу славянской принадлежности нападавших. Как совершенно справедливо отметил С.П. Толстов, народ рос напомнил Фотию знакомые образы славянских пленных, которых он видел на улицах Константинополя.
В Окружном послании Фотий упоминает «тот самый так называемый (народ) Рос, те самые, кто – поработив (живших) окрест них и оттого чрезмерно возгордившись – подняли руки на саму Ромейскую державу!»133. Данное утверждение показывает, что к моменту похода на Константинополь русы покорили каких-то своих соседей, но, к сожалению, Фотий не конкретизирует, кого именно. Далее он говорит и о крещении русов: «Тот самый так называемый (народ) Рос… переменили языческую и безбожную веру, в которой пребывали прежде, на чистую и неподдельную религию христиан, сами себя охотно поставили в ряд подданных и гостеприимцев вместо недавнего разбоя и великого дерзновения против нас. И при этом столь воспламенило их страстное влечение и рвение к вере… что приняли они у себя епископа и пастыря…»134 Принятие христианства традиционно рассматривалось Византией как вхождение новообращенного народа в число подданных империи, что же касается «гостеприимцев», то в этом исследователи обычно видят указание на некий договор с Русью, обеспечивавший права византийских купцов и гарантии их неприкосновенности. В списках епархий Константинопольского патриархата начала XI в. только две митрополии названы по имени страны, а не города: Россия (№ 59/60) и Алания (№ 61)135. По поводу предположений, что при Фотии была крещена не Киевская, а какая-то другая Причерноморская Русь, П.В. Кузенков отмечает: «Едва ли ведение дипломатических переговоров с Византийской империей и назначение епископа, тем более архиепископа, могли бы иметь место в отношении некоей незначительной группы руси; и то и другое указывает на то, что Византия имела дело с достаточно мощным политическим образованием: ведь даже могущественный болгарский князь далеко не сразу добился назначения архиепископа для своей страны»136. А.В. Назаренко предполагает, что Русская епархия была учреждена в результате нового мирного договора 866/67 г. Относительно позднее «Сказание о крещении Руси», изданное А. Бандури, так говорит о русах: «Правили упомянутым народом несчетные века архонты многие и великие, коих прозвания не стоит нам перечислять из-за бесчисленности имен их; по прошествии же многих лет стал править ими один архонт по имени Владимир…»137 Если данный фрагмент основывается на более ранних источниках, а не является вымыслом автора этого «Сказания», то он свидетельствует о том, что соседям Руси была известна древняя история нашего народа и они даже слышали какие-то предания о его былых правителях.
В связи с первым крещением Руси следует отметить, что русские, наверное, являются единственным народом, который празднует свое поражение. Обязаны мы этим христианству, которое в память о чудесном спасении Константинополя в 860 г. установило праздник Покрова Богородицы. По поводу похода Аскольда и Дира Д.С. Лихачев отмечал: «Именно это событие способствовало особому почитанию русскими Богоматери, ее Успения и риз. Богоматерь стала покровительницей русского воинства, а праздник Покрова, посвященный ризам Богоматери, – праздником, который до XIX века праздновался только в России. Ни в Болгарии, ни в Сербии, ни в Молдавии и Валахии этот праздник до освобождения Балкан от османского ига вообще не был известен. Почему же событие, связанное с поражением Руси, стало знаком ее божественного покровительства, а Влахернский монастырь – одним из самых почитаемых русскими паломниками? Здесь нужно принять во внимание и средневековую идеологию, и психологию. Наказание Божие, с точки зрения человека того времени, – это знак особой заботы Бога о наказываемом. Наказывались русские язычники, победа же над ними греков-христиан была победой правоверных над неверными. Религиозные различия были для средневекового сознания важнее различий национальных»138. Мы видим, что насаждение новой религии неизбежно исподволь подтачивало национальное сознание русского народа, разрывая связь поколений, в результате чего новые единоверцы-греки казались новообращенным ближе, чем их языческие предки, победа над которыми христиан стала праздником для их потомков.
Однако вопрос о том, кем были русы, совершившие поход на Константинополь в 860 г., относится к периоду, непосредственно предшествовавшему призванию варяжских князей на Севере. Как письменные данные, так и анализ имен их предводителей указывает на то, что в основе своей это были западные славяне и в этом отношении отечественная летопись совершенно справедливо называет Аскольда и Дира варягами. Вопрос о том, действительно ли они были как-то связаны с Рюриком, остается открытым из-за противоречивости источников. Рассказывая далее о захвате Киева Олегом в 882 г., летописец неожиданно отмечает: «[И] сѣде Ѡлегъ кнѧжа въ Києвѣ. и реч Ѡлегъ се буди мт҃и градомъ рускими. [и] бѣша оу него Варѧзи и Словѣни и прочи прозвашасѧ Русью»139 – «И сел Олег княжить в Киеве, и сказал Олег: “Да будет это мать городам русским”. И были у него варяги и словене, и прочие, прозвавшиеся русью». Сторонники южной локализации Руси вполне справедливо обращают внимание на то, что «матерью городов русских» варяжский князь называет не Новгород или какой-либо иной северный город, что было бы логично, существуй первоначальная Русь на Севере, а южный Киев. Последнее предложение процитированного фрагмента понимается ими в том смысле, что, лишь оказавшись в Киеве, пришедшие с Олегом варяги, словене и другие воины его дружины начинают «прозываться» русью, то есть принимают название той земли, где они отныне поселяются. Хоть воины Аскольда и Дира уже до этого назывались русами, едва ли период их правления в Киеве был достаточным для того, чтобы вся эта земля стала восприниматься в качестве Руси. Правильность данного понимания подтверждается и расчетом лет правления первых русских князей, данным летописцем в статье 852 г.: «а ѿ перваго лѣта Михаилова. до перваго лѣт Ѡлгова Рускаго кнѧзѧ лѣт. к҃ѳ. а ѿ перваго лѣт Ѡлгова понеже сѣде в Києвѣ. до перваго лѣта Игорева. лѣт ла҃»140 – «А от первого года царствования Михаила до первого года княжения Олега, русского князя, 29 лет, а от первого года княжения Олега, потому что он сел в Киеве, до первого года княжения Игоря 31 год». Рюрик, согласно ПВЛ, умер в 879 г., и тогда же княжение перешло к Олегу, который захватывает Киев не сразу, а в 882 г. Под 913 г. летописец сообщает, что после смерти Олега начал княжить Игорь. Несложный математический расчет показывает, что, по мнению летописца, первый год княжения Олега, которого он здесь прямо именует «русским князем», приходится не на переход к нему княжения после смерти Рюрика, а на вокняжение его на юге, что дополнительно подчеркивается фразой «потому что он сел в Киеве». В действительности между летописной датой воцарения Михаила и захватом Киева Олегом прошло не 29, а 30 лет, однако эта небольшая ошибка может объясняться особенностями определения начала года в древнерусском летописании. Для нас здесь гораздо важнее другое обстоятельство: счет лет правления Олега именно в качестве русского князя автор ПВЛ ведет не с момента перехода к нему власти на Севере после смерти Рюрика, а с момента начала его правления в Киеве, который, соответственно, и рассматривается летописцем как центр полянской Руси. Эта же тенденция прослеживается и в летописной статье, посвященной междоусобной войне 1015 г. правившего в Новгороде Ярослава и захватившего власть в Киеве Святополка: «и събра Ярославъ Варѧгъ тъıсѧчю. а прочих̑ вои 40.000 и поиде на Ст҃ополка… слъıшавше се Ст҃ополкъ. идуща Ярослава. пристрои бе-щисла вои. [Роус̑. и Печенѣгъ. и изыд̑ противу ємоу. к Любичю…]»141 – «И собрал Ярослав тысячу варягов, а других воинов сорок тысяч, и пошел на Святополка… Услышав же, что идет Ярослав, Святополк собрал бесчисленное количество воинов, русских и печенегов, и вышел против него к Любечу…» Как видим, в данном случае русами именуется только киевская дружина Святополка, в то время как варяги Ярослава русью уже не называются.
