– Меня интересуют только немецкие достопримечательности, – сказал Готлиб, и это было правдой, его не прельщали чужеземные памятники – Тадж-Махал, Парфенон. Он воссоздавал в фигурах только свое отечество – ведь абрис раскрывает истинный смысл. Он никогда ничего не придумывал и гордился тем, что повторял все в мельчайших деталях: поднятые копыта лошадей на Бранденбургских воротах, накренившиеся фальшивые руины в Сан-Сусси, крышу замка Нойшванштайн, раскинувшуюся, словно крылья ворона, остроконечную башню ратуши в Мюнхене с ежедневно гибнущим рыцарем.

Человек, проводивший собеседование, забрал бумажную колонну Победы и убрал ее в папку. Готлиб не запомнил его имени и не стал переспрашивать, когда они встретились вновь. В первый рабочий день человек без имени показал Готлибу его кабинет и объяснил, чего от него ждут. Каждую фразу он заканчивал вопросом, который не требовал ответа: «Вы поняли? Все ясно?» Готлибу придется самому печатать отчеты и письма. Каждое утро ему придется писать сводку по работе, проделанной за прошлый день: указывать количество слов в каждой категории и подкатегории, а также общее число внесенных правок. В конце необходимо ставить подпись, подтверждающую, что все отбракованные материалы утилизированы должным образом. Не прекращая инструктаж, человек выдвинул ящик – стальное дно поблескивало, боковые ограничители напоминали стенки детской кровати, которые не дают упасть беспокойно спящему ребенку. Готлиб провел рукой по холодному металлу. Не в таких ли ящиках хоронят безымянных мертвецов? Самоубийц и утопленников, жертв стихии? Сюда следует складывать ежедневные отчеты, сказал человек. Регистрировать по названию исходного текста. Если в отчет попадает несколько текстов, то для каждого из них должна быть сделана копия с соответствующим названием и ссылкой на другие тексты, входящие в отчет.

Готлиб всегда считал, что подобными вещами занимаются секретарши, аккуратные и ухоженные девушки с быстрыми пальчиками. Он даже надеялся, что ему выделят такую помощницу – Хильду или Минну, – которая будет во всем его слушаться и которой он будет дарить маленькие подарки на Рождество и день рождения. Принимая от него знаки внимания, она будет трогательно смущаться и не будет запихивать их в ящик письменного стола, даже не раскрыв, не будет заносить их в гросс-бух вместе с наволочками и суповыми мисками, не будет разбивать их и просить его склеить. Она будет хранить даже коробочки: складывать туда любовные письма, ракушки и сухие цветы. Будет нежно разглаживать оберточную бумагу с названиями роскошных магазинов «Hertie», «KaDeWe», «Wertheim». Товары там высшего класса. И к тому же они находятся в немецких руках.

– Видимо, здесь какое-то недоразумение, – сказал Готлиб человеку без имени. – Меня взяли на должность старшего цензора в издательский отдел. Так было в письме.

Готлиб достал из чемодана документ – с печатью и подписью, но человек даже не взглянул.

– Все сотрудники отдела сами ведут свою документацию, даже министр. Ни у кого нет доступа к чужим бумагам. Так безопаснее. В конце концов, слова – это лишь носитель.

– Ни у кого нет доступа?

– Ни у кого.

– А мои отчеты? Кто будет их читать?

– Я же сказал, так безопаснее.

Человек снял крышку с печатной машинки и показал на нее рукой, будто представляя почетного гостя. Готлиб молча смотрел на ряды черных клавиш. Они же расположены не в алфавитном порядке!

– Это несложно освоить, – сказал человек без имени.

А Готлиб смотрел и думал об аккордеоне дяди Генриха: о том, как дядя по памяти подбирал мелодии с закрытыми глазами, и о том, как он сам не мог взять ни одной верной ноты, и инструмент скрипел и стонал под его негнущимися пальцами. И мама тогда покачала головой и сказала: «Мальчик совершенно немузыкален». Человек без имени закончил инструктаж и собрался уходить, оставляя его один на один с работой. Нужно было задать еще столько вопросов, но Готлиб молчал.

Неужели с того дня прошло уже два года? Теперь Готлиб без труда печатает отчеты – почти вслепую. Ему повезло, что его взяли в отдел. Что-то, видимо, в нем разглядели – какое-то потаенное зерно, которое пустило корни. Внутри него целый лес, наполненный звуками, которых теперь нигде не услышишь. Они перелетают с ветки на ветку, порхают под темным пологом и поют, поют.

Готлиб берет скальпель: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог».

Каждое утро на фабрике начинается с проверки. Новенькие фюреры шеренгами стоят на столах и поблескивают на солнце. Они уже готовы – остыли и затвердели. Я вижу, как к новорожденным идут женщины: обхватывают их крепкими ладонями, вертят, осматривают. Прежде чем появиться на свет, эти малыши проходят через десятки рук, так что случиться может всякое: неточности и искажения, трещины и дыры, загрязнения и морщины. Никогда нельзя угадать, что выйдет из формы.

Фрау Мюллер: Этот бракованный.

Фрау Миллер: Вся партия негодная.

Фрау Мюллер: Кончик носа, левое ухо…

Фрау Миллер: Надеюсь, это не дурной знак.

Фрау Мюллер: Хватит разглядывать.

Фрау Миллер: Только бы с ним ничего не случилось…

Фрау Мюллер: Хватит болтать.

Фрау Миллер: А некоторые женщины берут их с собой в постель и целуют в холодные губы.

Фрау Мюллер: Да, слышала такое.

Фрау Миллер: Можно ли их осуждать?

Фрау Мюллер: Нет, нельзя.

Головы фюрера легче, чем кажутся. Их отливают из простого металла и красят под бронзу. В руках женщин они нагреваются и оживают. Но стоит их перевернуть, оказывается, что внутри пустота: вогнутые глаза и губы, темный купол черепа. Женщины ощупывают изгибы, пустоты и пятна, решая, что можно исправить с помощью окраски и полировки, а что придется отбраковать. Дырка в виске, рана или врожденное уродство – такие экземпляры отправляются в печь на переплавку. Я видел это: искаженные лица вспучиваются и опадают, превращаясь в бесформенную массу.

И тут появляются дети.

– Это особая фабрика, мальчики и девочки. Наверняка у каждого из вас есть дома такой фюрер. Поднимите руки, у кого есть… Хорошо, хорошо. Хильтруд, а у тебя? Ирмгард? Нет?! Как же так? Может, родители просто поставили его повыше – на почетное место, и вы не заметили? Мои родители так и сделали. Это правильно. Ну а те, у кого нет фюрера, пойдут домой и скажут мамочке и папочке, чтобы они устранили это досадное упущение. И как можно скорее.

Бригитта Хайлманн давно заглядывалась на самовар своей золовки. Когда бы они ни пришли в гости, тот восседал на изящном столике, как дорогой трофей, шипел и посвистывал, заполняя неловкие паузы в разговорах.

– Вмещает сорок чашек, – утверждала Ханнелора.

Очевидно, что имелись в виду русские граненые стаканы, а не нормальные немецкие чашки. Но Бригитта была слишком хорошо воспитана, чтобы затевать спор.

По словам Ханнелоры, раньше – до того, как попасть к ее родителям – самовар принадлежал семье российского императора. Это было похоже на правду: серебряный с ножками в виде львиных лап и ручками из красного дерева, он смотрелся очень величественно.

– Никогда не видела ничего красивее, чем самовар твоей сестры. Как бы я хотела такой…

Бригитта повторяла это своему мужу по несколько раз в год, но он, человек не слишком чуткий, не понимал намеков.

Бригитта никогда раньше не бывала на аукционах, хотя, проходя по Кудамм, видела, как другие перебирали обломки чужих жизней, придирчиво изу-чали клейма, расспрашивали про старых владельцев, проверяли прочность стульев и упругость диванов, выискивали сколы на хрустале и пятна на белье. Было что-то отталкивающее в чужих вещах – кто знает, кому они принадлежали. Но в последнее время в газетах появлялось все больше и больше объявлений о распродажах имущества. И одно из них привлекло внимание Бригитты: «Предметы домашнего обихода: столовый гарнитур орехового дерева, перины разного размера, пианино, мягкие персидские ковры, швейная машинка, часы, столовое серебро, настольные лампы, бижутерия, антикварный самовар, газовая плита, пишущая машинка и многое другое». Бригитта задумалась. Антиквариат – это не подержанное старье, это вещь с историей. Да и к тому же из-за постоянного дефицита – который, конечно, неизбежен в военное время – в магазинах стало трудно найти что-то стоящее.