Еще мальчиком я обучился от отца своему ремеслу – ремеслу убивать, – когда мы переходили от дома к дому. Пришло время, и мой сын перенял его от меня. Кровь была мне так же привычна, как молоко фермеру, она брызгала нам под ноги, еще пульсируя жизнью. Нож был продолжением моей ладони, его крепкая ясеневая ручка нагревалась от работы. Откладывая его, я чувствовал утрату, с ним же я был спокоен, как младенец в колыбели. Мы собирали свернувшуюся кровь – мой отец и я, мой сын и я, – смешивали ее с жиром и набивали в размотанные кишки убитых животных. Это было чудом – новая жизнь плоти, перерождение. Длинные колбасы, как гибкие бескостные конечности неведомых тварей. Я все чаще и чаще думал о своем ноже. О том, как ладно он ложится в руку и приятно оттягивает ее своим весом. О том, что там его место. Но кто же тогда я? Я не он. Он-то идущий за мною, но который стал впереди меня. Я недостоин развязать ремень у обуви его[9]. Порождения ехиднины! Как вы можете говорить доброе, будучи злы?[10]

На следующий день доктор прослушивает легкие Эриха, и тот боится, что он услышит его мысли про снятые сливки и про порванные книжки – и про фройляйн Ильзу или Эльзу. Эти мысли вспыхивают в груди против воли мальчика, и хитроумный фонендоскоп наверняка их улавливает.

«Хм-м-м», – говорит доктор. И «ага», и «так-так». А Эрих лежит тихо-тихо и смотрит на часы, которые мама поставила на камин.

Когда Эриху становится немного лучше, он сам с собой играет в «Акулину» и всегда выигрывает. После завершения партии надо очень быстро убрать карты – потому что вещи полагается держать в чистоте и порядке, иначе явится Акулина и утащит его. Регулярно приходит фройляйн Эльза или Ильза, доктор слушает его грудь, волк смотрит на него из камина, птицы с лампы, пчелы из ульев, папа ходит туда-сюда по коридору без остановок, мелькая мимо детской как призрак.

Когда смерть окончательно покидает его, он вновь слышит голос доктора:

– Мальчик перестанет расти. Навсегда останется хилым.

Неправда, думает Эрих. Я победил болезнь. Я не умер.

В день парада с утра шел дождь. Мама то и дело подходила к окну, чтобы проверить погоду, и пристально смотрела на облака, словно ее взгляд был способен их рассеять.

– Так быстро не кончится, – сказал папа. – Идет от Сомме.

К полудню небо очистилось, и Кренинги, нарядившись в воскресную одежду, отправились в Лейпциг. Весенний воздух гудел от голосов, как при роении пчел. Люди поправляли галстуки и воротнички, приглаживали волосы и одергивали полы пиджаков, то и дело поглядывая на черные стрелки. Плакаты и флаги свешивались из каждого окна и отражались в лужах, как будто вся земля была залита кровью. Звонили церковные колокола. Солнечные блики, отражавшиеся от самодельных подзорных труб, вспыхивали как сигналы. Папа купил всем по бумажному флажку на палочке. Когда показались первые солдаты, и толпа разом начала махать, воздух заколебался, изогнулся, сдвинулся. Эрих с высоты своего небольшого роста видел только красные всполохи, мелькающие на фоне синего неба. Папа поднял его высоко – и было в этом что-то похожее на то кружение с мамой в саду. Грянули неожиданно громкие приветственные возгласы, отражаясь от брусчатки. (Неужели так стройно кричали простые граждане, или все же были среди них люди в штатском?) Кренинги махали до онемения рук. Девочки бросали под ноги солдатам цветы. Наконец показалась машина фюрера и медленно двинулась вдоль толпы. Пассажир внимательно смотрел то налево, то направо, будто искал нужный ему адрес.

Эрих так крепко – до боли – сжимал свой флажок, что, даже когда они вернулись домой, у него на ладони еще оставался след – линия жизни, линия любви. Мама и папа отдали ему свои флажки, и он поставил их на подоконник в пустую банку из-под меда. У той был оббит край, так что по назначению ее уже не использовали. Мама включила радио и подпевала «Друзья, жизнь стоит того, чтобы жить». Эрих попросил папин альбом про фюрера. В нем еще оставались пустые места – папа собрал не все карточки и никогда уже не соберет, потому что теперь выпускают по темам «Живопись барокко» и «Англия – разбойничье государство», которым, конечно, не место в жизни фюрера. Эрих читал подписи и представлял недостающие изображения: «И снова дети не дают фюреру прохода», «Обычное жаркое – даже для рейхсканцлера», «Все хотят пожать руку фюреру», «Гитлер прислал нам еще танков», «Вот, мой фюрер, это моя внучка». Пустые страницы нравились Эриху больше всего – на них он воображал себя.

Я видел, как Эрих рос и взрослел: плавал в озере словно рыба, строил в лесу шалаши и думал, что мама не найдет его. Видел, как он лежит под ветками – тихо, тихо – прислушиваясь к голосам из ульев: над дымом и схваткой грохотали митральезы. Но кто же тогда я? Когда папа ушел воевать в Россию, мама сказала, чтобы Эрих больше не прятался. Он слишком привык играть один, сказала она, у него нет товарищей, а другие мальчики в деревне играют в войну. Но теперь, в школе, ему бы уже пора обзавестись привязанностями.

– Не понимаю, что это значит, – говорит он.

– Друзьями, – объясняет мама. – Обзавестись друзьями. Разве тебе не скучно одному?

Пока он болел, остальные успели передружиться.

– Мне никого не осталось, – говорит он, и в этот момент я ощущаю мир его кожей, смотрю на мир его глазами.

Он показал маме игрушку, которую придумал сам: карточка, к обоим концам которой привязаны нитки. С каждой стороны нарисовано по пол-лица. Когда берешь за нитки и раскручиваешь карту, половинки сливаются в целое.

– Чем ты занимаешься на работе? – спросила Зиглинда отца, когда они вышли на Кантштрассе. У Юргена день рождения, и вся семья отправилась в зоопарк. Мама с мальчиками ушла вперед, а Зиглинда не спеша идет с отцом и раскачивает его руку. На девочке брошка с неизвестным цветком из папиных молочных зубов. За нее то и дело цепляется косичка Зиглинды, что очень смешит папу.

– Хватит кусаться, – говорит она.

– Как вкусно, – отвечает папа.

Они свернули на Иоахимсталлерштрассе и вскоре увидели маму с Юргеном и Куртом, которые дожидались их у Львиных ворот (те вели вовсе не ко львам, а к слонам). На севере, на фоне ясного неба, возвышалась зенитная башня люфтваффе – как неприступная цитадель. В ней хранились картины, скульптуры и бесценные культурные памятники: голова Нефертити, алтарь Зевса. А еще там был госпиталь и вдоволь воздуха. И ее точно никто не будет бомбить.

– И все-таки, что ты делаешь на работе? – снова спросила Зиглинда.

– Слежу за безопасностью.

– За безопасностью чего?

– Вообще за безопасностью.

– Домов? Бомбоубежищ?

– Нет, совсем нет.

– Следишь, чтобы не было острых предметов? Лезвий? Битых бутылок?

– Нет, Зигги.

– Привязываешь веревки к пианино, чтобы люди могли спуститься из окна и спастись?

Папа снова улыбнулся.

– Следишь за водой? Небом? Воздухом? Разговорами?!

– Не говори глупостей. Нет, совсем не то.