- Вперёд и ввысь!..
Город спал. Город лениво дремал в тусклом свете фонарей, последние поздние экипажи со стуком довозили своих разморённых вином и развлечениями хозяев до дома, и лишь вооружённые алебардами стражники с туповатым видом стояли или ходили взад-вперёд, охраняя улицы и уже закрывшиеся на ночь городские ворота.
- Чёрт бы подрал это внеурочное дежурство, - прорычал один из стражников, дюжий детина лет сорока с пышными чёрными усами, круто завитыми наверх. - Сейчас бы посидеть в таверне, выпить пивка, соблазнить пару-тройку красоток - так нет же, приходится охранять эти чёртовы ворота, будто бы сам чёрт угрожает на них напасть. Всем же известно, что за последние пять лет происшествий у нас не было вообще, не считая мелких краж да пьяных драк...
Напарник не ответил. Стражник круто повернулся, но не увидел в той стороне вообще ничего, словно ночь внезапно сделалась такой густой, что покрыла собой и тускло освещённые доски забора, и огни фонарей, начисто поглотив сущее... Почему-то стражник не мог отвести от этой тьмы глаз; лишь смотрел, как заворожённый, как из черноты вдруг возникли два огня - нет, глаза, полыхающих холодным, беспощадным пламенем. И не успел солдат осесть на землю и вымолвить пересохшими губами беззвучное слово "мама", как чернота надвинулась окончательно и проглотила его, разрывая и растворяя его тело и ум на мельчайшие частицы, невероятно болезненно выкорчёвывая из него всю душевную грязь, что он успел понабраться и понатворить за всю свою нелёгкую жизнь, по которой он всегда шёл с девизом - "не я такой, жизнь такая". Теперь жизнь возвращала ему долг за его безответственность. Ещё несколько сильнейших, ярчайших вспышек воспоминаний о тех ключевых моментах, где он мог бы исправиться, но не сделал этого - и он окончательно провалился в вязкую пустоту, а потом...
- Вперёд, - шепнула Индатрис, и в одно мгновение воздух наполнился диким шумом, воем, кличами. Больше не имея намерения скрываться, Дикая Охота одним ударом снесла ворота и помчалась по онемевшим в ужасе и недоумении улицам, словно сметающий всё на своём пути вихрь, вихрь безжалостной и справедливой мести.
Они не трогали детей и стариков, щадили чистых сердцем. Но негодяев они уничтожали всех до единого, врываясь в дома, срывая замки, вышибая двери и окна. До самой рукояти покрылся свежей кровью острый меч Охотника, в крови был и серп его жены, столь удобный для того, чтобы выпускать кишки и срубать головы. Многие в отчаянии бежали, взглянув в невыносимые глаза бывшему Рыцарю Зеркала, и их уже на улице добивали стрелы и мечи десятерых лёгких белых фигур, носящихся повсюду, словно призраки. Многие нашли своё пристанище в бездонной пасти Индатрис. И лишь дикий, нечеловеческий вой перекрывал весь шум вокруг, разрезая барабанные перепонки, сливаясь в одно с жуткой, всепоглощающей инфразвуковой вибрацией, которую ни с чем невозможно спутать; которая служит верным знаком приближения Бездны, имя которой - Конец.
Многие пытались наглухо запереть двери и окна, но кто-то в панике выскакивал и на улицу, где и попадал под горячую руку двенадцати жестоких всадников, которые носились так быстро, что невозможно было рассмотреть их лиц... Но окраины города были лишь началом. Пробежавшись кругом и зачистив от грешников сравнительно бедные кварталы, они кольцом начали смыкаться вокруг центра. На лицах родителей застыли страшные улыбки, обнажившие их зубы до самых дёсен; радостное возбуждение плясало на лицах детей, ещё не переживших той боли, что приносит порой жизнь, но уже понявших и принявших свою сущность и предназначение.
Охота врывалась в разукрашенные бальные залы, обитатели которых всё ещё продолжали кружиться в танце, пытаясь не обращать внимания на "глупый шум снаружи, с которым должна разбираться стража". Чрезмерно расфуфыренные дамы, белые парики мужчин, пудра, яркие ленты и чулки - всё это словно было призвано скрыть под собой гниль и разложение душ своих носителей; но даже самые изысканные духи не могли забить своим ароматом смрада этой гнили, выражавшейся в косых завистливых взглядах, поджатых губах, чудовищном высокомерии, стремлении понравиться или обогатиться любой ценой, даже посредством самой низкой и гнусной лжи, и сквозь всё это - абсолютном презрении и пренебрежении к другим, особенно тем, кто не обладал достаточным количеством золотых монет в карманах и сундуках. Охота врывалась, впуская свежий ветер, мгновенно сдувающий фальшь и напыщенность, оставляя лишь смертный страх на оплывающих лицах за мгновение до того, как зала превращалась в кровавую мясорубку. Никто не мог противостоять им; стража ломалась или исчезала под их натиском так же легко, как сдуваются с земли сухие листья внезапным порывом урагана.
Тех же, кто выбегал из домов, пытаясь выбраться из города, всадники настигали и добивали в пути, что превращало их предприятие в самую настоящую, всамделишную охоту...
Впрочем, как мы уже сказали, не все люди удостаивались такой участи. Были там люди и смелые, и благородные - кто-то из них, увидев и поняв, что происходит, и вняв приглашению охотников, вливался в стаю, отныне становясь её частью и обретая то безошибочное зрение, которое позволяло отделить достойных людей от недостойных. Были люди робкие, но не причинившие никому никакого зла - тех охотники отпускали с миром, даже иногда награждая наиболее достойных из них. Ворвавшись в одну из часовен, они остановились - странное зрелище: с ног до головы измазанные кровью фигуры с острым оружием и горящими глазами посреди этой мирной благости, золотых огоньков свечей и светлых ликов, смотрящих с икон.
- Ч-что вам угодно? - немного запинаясь (нечасто такое увидишь), но держась на удивление достойно, спросил их тридцатилетний, с каким-то необыкновенным мягким светом в глазах, служитель в тёмной рясе до пола.
- Мир тебе, - поздоровался Охотник. - Тебя мы не тронем, ты честен и чист. Но где остальные?
- Они... Да вы что же, собрались их убить?
- Только негодяев, - заверил Охотник. - Где?
- Проверь-ка верх, - скомандовала Индатрис сыну.
Один из юношей стремительной молнией метнулся за алтарь, и вскоре уже выволок откуда-то с верхнего этажа за шкирку двух слабо сопротивляющихся толстяков.
- Было трое, - сказал мальчик. - Один чист. Но эти...
- Свиньи, - взглянув им в глаза, докончила мать. - Наверняка наживаются на своих прихожанах и толкают им искажённые ценности, если не хуже... Тащи их вон, негоже святое место их поганой кровью марать.
- Мы найдём остальных, - мягко улыбнувшись, сказал на прощанье Охотник. - Уверяю вас, завтра ваш храм превратится в действительно достойное пристанище Бога.
- Стойте, - вдруг прохрипел служитель (Индатрис на улице уже разрывала зубами нечестивцев, с явным удовольствием поглощая большие куски их плоти и разбрызгивая веером кровавые брызги). - Аббат... Он... Я, конечно, не вправе говорить такие вещи, Господи, прости меня, грешного... но я почему-то чувствую, что должен это сказать. Он сговорился с теми, кто стоит (служитель перешёл на шёпот) выше... он извращает мысли простых людей в их и в собственных интересах, вы понимаете, у него власть духовная, которой не противится никто... я не говорю уже о подношениях, он несметно богат... Господи прости...
- Прощаю, - сказал Охотник. - Тебе не в чем каяться. Сегодня ты сделал очень хорошее дело, и когда-нибудь ты это поймёшь. - Он обернулся к жене. - Слышала?
- А то, - ухмыльнулась она, проглотив последнюю ногу (лицо её было сплошь красным и блестящим). - Где он там живёт?
- А вот сейчас... повернёте налево... да вон тот большой дом...
- По коням! - заревел Охотник, и в один миг, словно их унесло ураганом, всадники метнулись - и пропали с глаз.
Служитель медленно осел на пол. В голове его метались разрозненные мысли, он ещё сам не мог толком осознать и осмыслить, что он натворил, сдав аббата этим кровожадным безумцам, похожим на демонов... Но внезапно ему стало хорошо и тепло, в голове прояснилось и стало высоко и чисто, словно под куполом храма. Он ещё успел подумать, что Охотник, вероятно, прав... прежде, чем нервное потрясение и усталость, а может быть, и необходимость поговорить с мягким, любящим светом-Богом в глубоком сне, сделали своё дело, и он заснул, даже ещё не коснувшись головой каменного пола часовни, который ощущался теперь столь же мягким, как лебяжья перина...
