Лебедь стояла подле его трона — живое напоминание об ее красоте. Не дрогнули длинные ресницы, не залил щек румянец. Статуэткой из слоновьей кости она украшала залу, золотом распущенных волос освещала величие хана. С детства взрощенная как драгоценность, как украшение и услада, она не противилась своей судьбе и с честью ее принимала.
Сыновья покинули залу. Тогда дочь хана — остролицая Бори — поймала своего брата за наручи и сказала, тая голос от прочих родичей.
— Я хочу себе эту девушку! — глаза ее, темные и широкие, с вытянутыми к вискам уголками, горели. — Я знаю, что у тебя есть любимая и наша Лебедь потому без надобности. Но ты желаешь сесть на трон после нашего отца, да будут дни его долги, а ночи сладки, — она хмыкнула, поигрывая в руке ножом — вовсе не этого желала дочь своему отцу. — У нас двоих больше шансов добиться победы.
— И как ты собираешься сказать об этом великому хану? — брат, темный, как ночь, по имени Тэр Чоно, ухмыльнулся и скосился на сестру. — Ношение тяжелого куяга и булавы сделали тебя подобной и равной мужчине, что ты вознамерилась взять себе жену?
— Потребуй я такого, — зло прищурила глаза Бори. — Отец непременно нарядил бы меня в подвенечное платье и выдал первому попавшемуся сардарбеку, на которого заточил зуб — меня-то в женах иметь… Нет, братец, я буду умнее. Я ничего не скажу, но когда он отдаст тебе Лебедь, ты ее не тронешь. Ты отдашь ее мне. И не думай урвать от меня ее невинность — неснятая белоснежная пенка самое сладкое, что есть во всем молоке.
— Ишь ты, — ухмылка обнажила белейший ряд мелких зубов. — Сперва жену заберешь, а потом и к трону полезешь? Ну нет, сестрица, я помню, как любила ты песни про солнцеподобную Томирис, киданских принцесс и сумасшедших сарматок.
— Ах, так, — Бори прищурила глаза. — Тогда я могу рассказать несравненной Айсулу, как рвешься ты заполучить прекрасную Лебедь?
— Почему нет? — выгнул темную бровь луноподобный султан. — Мужу не престало иметь одну жену — тем более мужу сильному. Нет, сестрица, не одна ты востришь когти на белую кожу нашей Лебедь и золото ее волос. Но если ты мне поможешь, я, так и быть, разрешу тебе иногда ложиться третьей в нашу кровать.
Бори замерла, ноздри ее раздувались от гнева.
— Что же, братец, долго мы были дружны — ибо не посягали на то, что нужно другому. Но, видно, и этой дружбе пришел конец. Не знаю я, кто возьмет приступом крепость и в жены — Лебедь, но твоя рука не коснется ее тела точно. Во всяком случае, раньше меня.
Бори ухмыльнулась и пошла прочь. Для взятия крепости необходим был союз, а их с братом не любил никто. Слишком сильно миловал их хан, слишком надменно держались дети широкоглазой невольницы. Словно паучиха, плела она нити заговоров, слишком тонкие, чтобы поймать хоть самую мелкую мушку. Не говоря уже о соколе бескрайних степей — великом хане. Он, напротив, миловал бессильно источающую ненависть супругу. И, хотя ставка ее далеко стояла нынче от его дворца, она оставалась знатна и богата, а приближенность ее детей к трону заставляла иных даже роптать перед нею.
Оттого Бори и не боялась, что кто-то из ее вечно враждующих между собой братьев захватит горную цитадель. У кого-то может хватить воинского искусства. Кому-то может подсобить случайность или судьба. Но все это требует времени — а ей его нужно немного. Сорвать нежную лилию чужой невинности, а потом отдать ее кому угодно. Может быть, даже помочь брату в нехитром деле. Она сдержит свою клятву. Им вернется мир.
— Гадость-то какая, — Гореслава наморщила нос и спрятала лицо в Василисином плече. Слепая певица мягко зарылась тонкими пальцами в чужие волосы, погладила. — Чего твоя Бори такая?.. Не лучше мужчины. Схватить, испачкать — а дальше будь, что будет…
— Ты не перебивай, ты дальше слушай, — снисходительно фыркнула в русые прядки Василиса. — А времена тогда иные были, оттого и нравы чУдные, и дела — нам неведомые…
— Васенька?
— М?
— Васенька, — Гореслава шмыгнула носом и только если не забралась на колени певицы, обнимая и прижимаясь к ней всем телом. — А когда мы уйдем отсюда, будем вдвоем ходить… Ты себе еще каких-нибудь княжон не науводишь? Чтобы, ну, как у хана половецкого…
Василиса не ответила сперва, только выпрямила спину, склонила голову к Гореславе, будто вглядывалась в ее лицо. Приоткрыла рот, желая что-то сказать, но смолчала. Потом рассмеялась, поцеловала девушку в прохладную нежность губ.
— Господи, ребенок, ну кто мне, кроме тебя, нужен будет?.. Ни на кого тебя не променяю. — Губы певицы коснулись лба Гореславы. — Не думай о таком, глупости. Лучше дальше слушай. Думая свое, Бори прошла в покои, нарядилась в платье. Хан, когда видел ее в женском облачении, враз всю строгость терял и готов был любимице простить любую шалость. Так, никем не задерживаемая, прошла она в ханский гарем, долго плутала среди комнат, овеянных курящимися маслами, пока не пришла к саду в дальней оконечности дворца. Там и блуждала прекрасная Лебедь.
Бори принесла ей нежнейшего вина и розовый платок, такой длинный, что можно было в тридцать три раза обмотать его вокруг пояса, такой широкий, что, подняв руки с зажатыми уголками его вверх, все равно приходилось волочить платок на добрый локоть по золотому песку. И такой тонкий, что можно было пропустить его сквозь колечко, снятое с мизинца Лебедь. Очень понравился подарок прекрасной девушке, завернулась она в него, прикрыла румяное от вина лицо прозрачной тканью. Ласковыми оказались ее речи. Нежными руки. Многое она знала, многим спешила поделиться — но мало кто мог ее слушать, ибо лютой ревностью отделил ее хан от всех. Бори внимала речам пленной девы, и странная тревога зарождалась в ее сердце. Она желала в ту же ночь насладиться невинностью златокудрой Лебедь. Вместо этого ханская дочь ушла, чувствуя, как кружится голова и сладко ноет сердце.
Еще два дня навещала Бори Лебедь. И каждый раз уходила принцесса, ничего не добившись. Даже думать она забыла о первом своем желании. Думала теперь лишь о том, как спасти нежную Лебедь от кого бы то ни было из братьев. Ненависть терзала принцессу — и зависть. Ибо любой из них так легко мог заполучить ее — светлую, нежную, умную, как редко бывают мудры столетние старцы. Ласковую каждым жестом и словом, все желающую знать и о всем мечтающую поведать. Им всего и надо было — заставить склониться пред собой неприступную крепость. О, если бы и ей было так просто!..
Но Бори не повезло родиться женщиной. И она обращалась к женским оружиям.
Три ночи понадобилось, чтобы достичь белоснежного шатра ее матери. И ни разу за три дня не выходила из головы Бори светлая Лебедь. Истомилось сердце. Затуманились очи. Спрыгнув с рыжебокого аргамака, она метнулась в шатер к женщине, чью мудрость питала ненависть, и рассказала о своей беде. С тонкой улыбкой царица-пленница научила беспутную дочь, как добиться своего. В этом была и ее корысть — ибо страшная молитва иглу за иглой вонзила бы в сердце хана отравленную погибель.
Побелевшая испуганная Бори поблагодарила мать. И ушла в бескрайнюю степь под темно-зеленым небом с мелкими синими звездами. В лунном свете выискивала она тайные травы, повторяла про себя страшные слова — зов к страшным, чужим богам. А потом смотрела, как из ярко-алого пламени рвется в зеленое небо черный дым, вдыхала дурманящий запах — и что-то пело в душе, мелко звенело в крови бронзовыми бляшками на обнаженных медных телах ее прародительниц — скифских воительниц. И яснее представлялось хищное страстное лицо Иштар, имя жгло губы, вырывалось охлестом плети — Иштар, Иштар, Иштар!..
— Храни мой колчан, — повторяла в трех днях пути от нее мрачная бледная Лебедь, склоняясь в темной комнате к распахнутому манускрипту. — Взял меня хан…
— Чтоб не жил кто стар, чтоб не жил кто юн, — шептала над самым огнем Бори, и огонь лизал ее подбородок, а зеленое небо красило лоб и волосы. Произнося слова, она одно за другим представляла лица: старое лицо отца, молодое — брата. И ожесточалась паче прежнего. — Богиня Иштар, храни мой костер. Пламень востер!
